Милодора неплохо позировала; впрочем, почти всем женщинам легко удается это...
...Очень хорошо, госпожа Шмидт!.. — контуры уже были набросаны на полотне, и теперь из массы нервных небрежных линий проступал округлый точеный подбородок.
Я немного волнуюсь... С меня никогда не писали портрет, — призналась Милодора. — И кроме как в зеркале, я себя прежде не видела. Любопытно будет взглянуть на свой образ глазами другого человека.
Холстицкий работал, закусив нижнюю губу.
Упущение вашего мужа. Он, верно, не любил вас...
Почему вы так решили? — удивилась Милодора.
Красота не должна пропадать, — художник быстро накладывал краски: то кистью, то рукой; потом вытирал пальцы о поля старой шляпы, надетой, видно, специально для этого, и продолжал работу.
Милодора слегка смутилась:
Вы правы. Любил он только себя. О своей молодости рассказывал так трогательно. Порой даже со слезами на глазах. Как о молодости великого человека... Он умилялся своим былым поступкам и мыслям — хотя и посредственным... А жена для него была — цветок, его украшающий. Завял бы этот, он сорвал бы другой...
Холстицкий поморщился:
Так не пойдет... У вас стали грустные глаза, госпожа Шмидт. Это, поверьте, не ваши глаза. И это никак не соотносится с моим замыслом, — он с минуту задумчиво смотрел на Милодору, потом указал на окно. — Смотрите сюда, на свет. Смотрите так, будто вас окликнул человек, которого вы любите... Вы его ждали, и он пришел...
Милодора слегка улыбнулась:
Вы требуете от меня слишком многого.
Вы разве никого не любили и не знаете, как смотрят на любимого?
Я знаю — как. Но не уверена — получится ли... Я же не актриса Сандунова...
Однако у нее получилось великолепно.
Холстицкий с четверть часа работал молча. Глаза Милодоры, будто живые, проступали на полотне. В них была любовь. Холстицкий владел искусством живописи мастерски. Верно, душа его сейчас была в его деле. Холстицкий любил краски, которые быстро и точно смешивал на палитре, любил кисти, которыми тонко накладывал краски на полотно; он, конечно же, любил и сам предмет, который изображал (этот предмет полюбить было несложно; третьего дня Холстицкий писал нищего калеку, жующего калач; разве не любил и его?). Быть может, оттого предмет на холсте получался живым и полным любви...
Движения руки живописца были уверенные и точные.
Ах, сударыня!.. Быть бы мне помоложе, по- знатнее...
Милодора тактично промолчала. Она все еще смотрела так, будто ее окликнул человек, которого она любит. И смотрела Милодора за спину живописцу, на окно, на свет, как и было ей велено... Свет отражался в ее глазах; глаза блестели — словно на них набежала слеза радости.
На полотне глаза Милодоры полнились светом. Свет этот был — ее любовь.
Холстицкий опять вытер пальцы о край шляпы.
Скажите, госпожа Шмидт, те господа, что собираются у вас... иногда ночами... они при надобности защитят вас?
В глазах Милодоры мелькнула тень, будто кто- то прошел сейчас между нею и окном.
Почему и от кого меня требуется защищать?
Видите ли, ваши собрания... Это, конечно, не мое дело... Простите... Но, если бы... — он замолчал на минуту, подбирая слова; он был мастер кисти и не отличался речистостью.
Милодора скомкала платочек в руке.
В наших собраниях нет ничего предосудительного. В Петербурге почти в каждом доме собираются господа то на среды, то на четверги или пятницы... А по праздникам устраивают балы. Разве вам не известно?.. Можно ведь совсем затосковать, если не такая... духовная жизнь.
Лицо Холстицкого стало напряженным, глаза сосредоточенными; он опять смешивал краски.
Прислуга всякое говорит... И я не думаю, что вы и избранные господа друг другу пишете невинные пасторали в альбомы.
Мы читаем романы... Ныне все господа читают друг другу модные романы.
Холстицкий кивнул:
Я понимаю... Но считаю своим долгом сказать, что мне не нравится этот господин.
Напряжение появилось и в лице Милодоры:
Который?
Карнизов, кажется... его зовут.
На устах Милодоры теперь Появилась легкая улыбка:
Увы, он не нравится никому. И эта его ворона... Но он снимает у меня дорогой зал. Для всего дома это важно. Я смогу наконец кое-что починить...
Лакеи возле дома жгут костры по ночам... И всякому понятно, что у вас опять общество. Остерегитесь, сударыня!..
Милодора опустила глаза:
Неужели вы думаете, что меня некому защитить?
Живописец пожал плечами:
Граф Н., я слышал, опять в отъезде. А Аполлон Данилыч... он, конечно, сильный человек, но очень уж высоко ставит философию. И иногда, размышляя о высоких материях, не замечает очевидного. Того, например, что господин Карнизов все более и более обращает на вас внимание. Я видел недавно, как загораются его глаза при вашем появлении, сударыня. И не усматриваю в этом ничего хорошего. Поверьте моему опыту — опыту художника: он опасный человек.
На щеках Милодоры появился легкий румянец, губы поджались с досадой:
Надеюсь, блеском глаз все и закончится. Я не дам господину Карнизову повода...
Ах, сударыня! — Холстицкий покачал головой. — Вы, право, такая же мечтательница, как любезный господин Романов... Да если Карнизову что-то надо, разве будет он искать повод?.. Экая мелочь для него!
Вы правы, конечно, но... — Милодора не договорила; ей не хотелось продолжать этот разговор (если человек, этот Карнизов, занимает так мало места в ее мыслях, так что же о нем попусту говорить?); она с любопытством посматривала на холст: — Вы позволите взглянуть, что уже получилось?
Холстицкий отступил на шаг от полотна.
Увидите вы немного. Но главное, что составляет ваш образ, я нашел... А вообще нам понадобится не один сеанс... И мы должны сговориться о времени...
Я понимаю... — Милодора, не получив еще разрешения на осмотр работы, оставалась на месте и очень напоминала сейчас Холстицкому шестнадцатилетнюю девушку, которой страшно хочется посмотреть и она вся дрожит от нетерпения.
Пожалуйста, смотрите... — живописец отступил шаг в сторону и принялся вытирать кисти.
Милодора так и сорвалась с места, и краска опять бросилась ей в лицо. А Холстицкий подумал, что его очень верно осенило — написать ее портрет.
Увидела Милодора менее ожидаемого. Много ли можно успеть за один сеанс!.. Однако сделала вид, будто осталась довольна:
Никогда не могла подумать, что у меня такие глаза...
Вы, сударыня, должны выбрать образ, который более близок вашему сердцу, — образ, в котором мне вас изобразить.
Что, например? — задумалась Милодора.
Что-нибудь из античности сейчас в моде. Флора — если хотите... Или из Ветхого Завета... Только не Юдифь, — Холстицкий улыбнулся своим мыслям.
Почему?
Для Юдифи вы не подходите. В вас мягкости много... Ваш удел — подвиги добродетели и любви.
Это плохо? — Милодора все еще рассматривала свои глаза, довольно тщательно прорисованные живописцем.
Это изумительно.
Она улыбнулась:
Ну хорошо... Пускай будет охотница Диана...
Устиша, держа ведро и корзинку с тряпками в одной руке, открыла дверь ключом и вошла в зал. Прямо над головой у нее захлопала крыльями и каркнула ворона. Горничная от неожиданности вздрогнула и едва не выронила ведро. К тому же плохая примета, когда над тобой каркнет ворона. Устиша быстро наложила на себя крестное знамение и повернула голову, чтобы еще на всякий случай сплюнуть через левое плечо. И в последний момент увидела Карнизова...
Тот стоял в центре зала, заложив руки за спину, покачиваясь с пятки на носок (только теперь Устиша услышала, как слегка поскрипывают его сапоги), и строго смотрел на нее. Присутствие Карнизова испугало Устишу еще больше, чем карканье проклятой вороны.
Девушка охнула:
Как вы меня испугали, господин!.. — и метнулась обратно к двери. — Простите, вы оставили ключ у Антипа...
И что? — поручик иронически ухмылялся.
Я думала, вы на службе. Хотела убраться здесь...
