— Что-то ты бледен, Бастардо, — заметил он. Схватив щетку, Странник зашел в стойло и бодро принялся чистить одну из лошадей.

— Кошмар приснился, — ответил я, стараясь говорить весело.

— Я мало сплю, снов вижу и того меньше, — пожал плечами он. — Кто же будет спать, когда творение Божье излучает такую благодать вокруг нас?

— Мало благодати видел я в творении Божьем.

— Так что же тебе такое приснилось, отчего ты впал в уныние?

— Такое, что и наяву не отпускает, — пробурчал я.

— Побитый пес будет сидеть в клетке, даже когда решетка открыта, — произнес Странник. — Решетка сидит в нем внутри.

Я перестал работать и, опершись на лопату, положил подбородок на сцепленные руки.

— Я думал, что я волчонок.

— А может, и то и другое?

Вопрос был задан так задушевно, что остатки холодной сдержанности исчезли во мне без следа. В его присутствии я почувствовал себя такой цельной личностью, как еще ни с кем рядом, даже с Джотто. Стоя боком ко мне, Странник чистил лошадь, та отзывалась на заботливые прикосновения тихим ржанием. Я только сейчас заметил, какой у этого человека большой крючковатый нос, который занимал самое важное место на его лице, но не делал его отталкивающим. Наоборот, нос только усиливал серьезность его выражения, которое сохранялось, даже когда Странник смеялся.

— Что это ты так разглядываешь?

— Ваш нос. Такого большого я никогда еще не видел, — признался я.

— Человек должен чем-то выделяться, — усмехнулся он, с гордостью потирая свой нос. — Не всем же быть красивыми златовласыми волчатами!

— Только что я был побитой собакой, — напомнил я.

— А противоположности не всегда исключают друг друга. Тебе нужно взглянуть на мир по-другому, Лука, и глаза твои откроют тебе добро во всем, даже в том, что на первый взгляд кажется воплощением зла.

— Какими же глазами нужно смотреть, чтобы разглядеть добро в такой жизни, в которой меня выбросили на улицу, а потом лучший друг продал меня в публичный дом? — горько воскликнул я. — Я не видел в жизни ничего, кроме жестокости и унижения. Где же тут добро?

Странник опустил пытливые глаза.

— Я всего лишь бездомный старик, откуда мне знать? Но если бы я что-то знал, то ответил бы, что жизнь тебя учит. Жизнь — это дар и великий урок. Возможно, сейчас ты страдаешь затем, чтобы в будущем испытать великую радость, а страдания помогут тебе оценить ее. Вот что бы я знал, если бы Бог шепнул мне это на ухо.

— Бог не шепчет. Он смеется, — покачал я головой. — У вас есть имя?

— Каким именем ты хотел бы меня называть? — Он подмигнул мне. — Я отзовусь на любое. Если ты расскажешь еще о твоем Боге, который смеется.

— Откуда мне знать о Боге? — перефразировал я его вопрос и снова налег на лопату. — Не думаю, что меня когда-нибудь крестили. Меня никогда не учили катехизису. Я слышал проповеди священников, но их благочестивые поучения никак не связаны с тем, что я видел и чувствовал.

— Значит, твое сознание пусто. Это хорошо! В пустоте можно обрести Бога.

— Я всегда думал, что Бога обретают в изобилии, — медленно ответил я. — Например, в величии и красоте прекрасных картин, написанных мастером. Бог присутствует в той красоте и той чистоте.

— Только в чистоте, красоте и изобилии? А в грязи, уродстве и пустоте? Зачем ты полагаешь ему такие тесные пределы?

Я снова забыл о работе и пристально посмотрел на него.

— Почему вы назвали Бога «Владыкой Сокровенных Тайн»?

— А как бы ты его назвал?

Странник тряхнул буйной гривой черных с сединой волос.

— Разве у евреев нет имени для него?

— Как могут евреи дать имя необъятному? Или христиане, или сарацины?

— Так говорил мой друг, а он знал, что говорил, опьяненный духом, словно вином. — Странник расправил грубую серую тунику на тучном теле. — Имена исчезают в той полноте и красоте, которые ты, точно плащ, навешиваешь на Господа, о, мальчик по виду, но не по сути.

— Я вас не понимаю, вы говорите загадками, — пробормотал я.

По его круглому лицу разбежались лукавые морщинки.

— Давая имена, мы пытаемся облечь в форму бесформенное, а это страшный грех. Ты понимаешь, что такое грех?

— Грех мне знаком.

Я выпрямился и посмотрел на Странника со всем высокомерием, на какое был способен. Я убийца, блудный развратник. А до этого был вором. Если уж кто-то и знал, что такое грех, то это я.

— Чудесно, какой дар! Ты скоро будешь вознагражден! На что тебе имена Бога? Зачем сворачивать на неверную тропу, когда путь так хорошо начинается?

— Вам кажется, что, давая Господу имя, мы ограничиваем его, а это неверно?

Я ломал голову, пытаясь разгадать слова Странника. Наш разговор напомнил мне беседы с Джотто, только сейчас от любопытства и смятения мысли мои кружились вихрем, как листья на сильном ветру, подувшем со стороны Арно.

— Разумеется, у нас есть имя для Бога. Но мы никогда не произносим его вслух. Слова, написанные или произнесенные, обладают магической силой, а из всех слов имена — самые священные и могущественные!

— Значит, у евреев все-таки есть имя для Бога. Получается, что они грешники? — живо произнес я в ответ, все более раздражаясь тем, что Странник продолжал ходить вокруг да около.

— А разве не все мы грешники? Разве ваш Мессия не говорил: «Пусть тот, кто без греха, первым бросит камень»? — Странник указал метлой на навоз, который я умудрился разбросать повсюду, не зная, куда нужно мести. — Работа у тебя получается неважно. Смотри, что ты натворил.

— Эту работу я совсем не умею делать, — согласился я и отбросил лопату. — Но я кое-что придумал. Есть другое дело, где не требуется много сноровки. Пойду поговорю со Сфорно.

— Ты мог бы научиться убирать навоз, если тебе хорошенько все объяснят. Попрактикуешься недельки две-три, глядишь и сумеешь, — сухо возразил Странник. — Собери-ка яйца из-под несушек и отнеси их в дом. Вон у двери висит корзина.

А в доме госпожа Сфорно в широком синем платье суетилась на кухне. Она наполняла маслом кувшины, переливая его прозрачной зеленовато-желтой струей из большого кувшина с носиком в маленькие. От ее рук исходил терпкий ореховый аромат оливкового масла. Ее дочь, рыженькая Рахиль, резала на столе хлеб. Она окинула меня с ног до головы серьезным, испытующим взглядом и иронично улыбнулась. Я смущенно улыбнулся в ответ.

— Я… э-э… вот. Принес яйца.

Я протянул корзину Рахили, но госпожа Сфорно быстро заткнула носик и выхватила у меня корзинку. В кухню вприпрыжку вбежала Мириам в розовой ночной сорочке с заплатами. Сорочка была ей великовата, видно было, что она перешла к Мириам после старших сестер. Девочка схватила с тарелки кусок хлеба. Рахиль заворчала и шутливо замахнулась на шалунью. Мотнув по воздуху каштановыми косами, Мириам резко повернулась ко мне, и ее проказливое личико загорелось.

— Доброе утро! — пролепетала она. — Хочешь хлеба? — Она разломила сворованный кусочек и, улыбаясь во весь рот, протянула мне. — Теперь, когда ты живешь с нами, ты по-прежнему блудный убийца?

— Мириам! — дружно воскликнули госпожа Сфорно и Рахиль.

— Ничего, — покраснев, сказал я и замялся под взглядами женщин, потом все же прокашлялся и спросил: — А где можно найти синьора Сфорно?

— Как раз вернулся после утреннего миньяна, [47]— ответил Сфорно, появившись в дверях.

На плечах у него поверх плаща была накинута длинная белая шаль, в нее он, обняв, игриво завернул жену. Она улыбнулась и стала его отталкивать, но он смачно поцеловал ее и только потом выпустил. Чмокнув в щечку Рахиль и дернув за косу Мириам, Сфорно притворно зашатался, когда у него на шее, хохоча, повисла Мириам, вызвав у той новый взрыв смеха.