— Где вы были, Алиса? — раздраженным тоном осведомилась миледи. — Вам не следовало отставать от нас.

Я ответила, что разговаривала с мистером Роксоллом.

— Разговаривали с мистером Роксоллом! Ну, в таком случае я вас прощаю.

— У вас платье мокрое, мисс Горст, — подал голос мистер Рандольф. — Не желаете ли сесть возле камина и обсушиться?

Я поблагодарила его, но сказала, что лучше постою.

— Бросьте, мисс Горст, вам действительно нужно просушить платье.

Рекомендация исходила от мистера Персея, который, к немалому моему удивлению, встал и пригласительным жестом указал на свое кресло.

— Смотрите, как они соперничают за вашу благосклонность, Алиса, — заметила леди Тансор. — Видано ли, чтобы горничная удостаивалась такой чести?

Она издала веселый смешок, призванный смягчить колкость слов, но я увидела, что мистер Рандольф слегка покраснел, хотя лицо мистера Персея оставалось совершенно бесстрастным — он по-прежнему стоял, положив ладони на спинку кресла, и ждал, когда я сяду.

Я поблагодарила мистера Персея за любезность, но повторила, что не испытываю ни малейшего неудобства.

— Хорошо, — сказал он. — В таком случае я отойду, с вашего позволения. Хочу выкурить сигару.

— Может, сначала поешь, милый? — спросила мать. — Так оно будет лучше, знаешь ли.

— У меня нет аппетита, — ответил он. — А курение натощак стимулирует работу мозга. Мне надо дописать последнюю песнь поэмы, и сигара поможет мне привести в порядок мысли.

Когда мистер Персей удалился, леди Тансор повернулась ко мне.

— Талант требует великих жертв, Алиса. Он вынуждает пренебрегать самыми насущными жизненными потребностями. Но где бы мы все были без таких редких личностей, как мой сын, одержимый единственно желанием нести красоту и гармонию в мир? Обладая незаурядным поэтическим даром, Персей остро сознает свой долг перед современниками и грядущими поколениями. Скоро мы поедем в Лондон — я говорила вам? Персей покажет свою поэму издателю. Я уверена, она ему понравится и снищет огромный успех у читателей, но сначала ее надо дописать, разумеется. А потому мой мальчик должен делать, что должен, — пусть я и не одобряю курение. — Затем она повернулась к младшему сыну. — Рандольф, дорогой, я немного проголодалась. Пожалуйста, принеси мне кусочек пирога.

Сейчас рассвет. С похорон профессора Слейка прошло два дня.

Мистер Персей выкурил достаточное количество сигар, чтобы закончить поэму про Мерлина и Нимуэ, и завтра мы уезжаем в Лондон, дабы посетить издателя и провести несколько дней в городском особняке миледи.

Дом покойного лорда Тансора на Парк-лейн, где произошло убийство Феба Даунта, миледи продала сразу, как только унаследовала титул в 1863 году. Теперь у нее роскошный особняк на Гросвенор-сквер, хотя она редко там бывает.

Минувшей ночью госпожа вызывала меня трижды. В первый раз она потребовала расчесать ей волосы, во второй велела почитать вслух «Пенелопу» ^{4} мистера Даунта, а в третий (в начале четвертого утра) попросила просто посидеть напротив нее у камина. Довольно долго она молчала, задумчиво глядя на дрожащие язычки пламени, затем вдруг спросила:

— Вы, должно быть, воспитывались в католической вере?

Я сказала правду: что в детстве меня регулярно водили в церковь, что я изучала катехизис и постоянно читала Библию, но что моя опекунша, при всей своей набожности, не стала настаивать, чтобы я приняла католичество. Это пошло бы вразрез с волей моего отца, исповедовавшего протестантство, часто повторяла она. Посему мне было позволено самостоятельно сделать выбор по достижении сознательного возраста.

— Ну и какой выбор вы сделали? — поинтересовалась миледи.

— Я не принадлежу ни к одной конкретной конфессии, но тем не менее исповедую своего рода примитивную веру.

— В чем же она заключается?

— Я верую в существование вечной созидательной силы, которую мы называем Богом, — с готовностью ответила я, увидев возможность проверить миледи на предмет совести. — И верю, что в конце времен все мы предстанем перед судом Его всевидящего ока.

То были слова мистера Торнхау, выражавшие его личные религиозные убеждения. Они произвели моментальный эффект: моя собеседница так и встрепенулась.

— Перед судом?

Полено, подкинутое мной в камин, вдруг занялось ярким пламенем, озарившим мертвенно-бледное лицо миледи. Она судорожно вцепилась в подлокотники кресла, словно некая незримая сила пыталась поднять ее в воздух.

— Довольно подобных разговоров, — отрывисто промолвила она спустя несколько секунд. — Я устала, попробую заснуть.

Я помогла госпоже улечься в громадную резную кровать и задернула красные бархатные пологи балдахина со всех сторон, помимо обращенной к камину.

— Угодно ли вам еще что-нибудь, миледи? — спросила я, налив для нее стакан воды.

— Нет, Алиса. Доброй ночи.

Она сомкнула веки, а потом с глубоким вздохом повернулась набок, спиной к камину. Длинные темные волосы казались угольно-черными на фоне белоснежной ночной сорочки.

«Доброй ночи, миледи, — подумала я. — Сладких снов».

Проснувшись под нежную воркотню голубей на карнизе крыши, я с удивлением обнаружила, что не чувствую ни малейшей усталости, несмотря на беспокойную ночь, а потому решила прогуляться спозаранку, прежде чем идти к госпоже.

Я раздвинула оконные занавески, и взору моему предстало безрадостное зрелище.

Еле брезжил грязно-серый рассвет, и густой липкий туман, похожий на непроницаемую белую мглу из моего кошмарного сна про маленького Энтони Дюпора, заволакивал парк в отдалении — настоящий осенний туман, возвещающий о начале поры увядания и умирания.

При виде его мне невольно представились червивые яблоки, рассыпанные по мокрой траве запущенного сада, и смрадные груды пораженных плесенью листьев, пружинящие под ногами.

В воздухе чувствовалось дыхание Смерти. Я зябко передернула плечами и, отказавшись от намерения прогуляться, уже собиралась отойти от окна, когда что-то привлекло мое внимание.

По другую сторону низкой ограды, отделяющей регулярные сады от парка, я увидела неясную фигуру статного мужчины.

Я наблюдала за ним минуту или дольше, но он ни разу не пошевелился. Мужчина был высокого роста, в цилиндре и с тростью, но все прочие черты облика оставались неразличимыми.

Что он делает здесь в такой час столь унылым утром? Ждет кого-то? Нет, конечно, в такую-то рань. Скорее всего, это просто человек, страдающий бессонницей, который случайно проходил мимо и остановился полюбоваться величественным зданием, способным поразить воображение даже в самую пасмурную погоду.

Стекло запотело от моего теплого дыхания, и я принялась протирать его рукавом. Когда я снова поглядела в окно, мужчина уже исчез, растворился в туманном мареве.

После завтрака Баррингтон остановил меня у подножья черной лестницы и вручил письмо. Я сразу увидела, что оно от мадам, но поскольку мне предстояло одеть госпожу и выполнить уйму прочих утренних обязанностей, я выкроила время, чтобы вернуться в свою комнату и вскрыть конверт, только к обеденному часу.

Как я и надеялась, это оказалось второе Разъяснительное Письмо.

Maison de l'Orme

авеню д'Уриш, Париж

Милое дитя! Я нахожу великое утешение в твоих письмах, не расстаюсь с ними и перечитываю при каждой удобной возможности. Ибо мне тоже надобно сохранять мужество, а глядя на тебя — такую отважную, такую стойкую! — мне легче призывать тебя делать что должно. Мистер Торнхау передает, что он тоже глубоко восхищен твоим поведением в нынешних затруднительных обстоятельствах. Я постоянно волнуюсь за тебя, милое дитя, но мистер Торнхау оказывает мне огромную поддержку, будучи неколебимо уверен в твоих силах, каковая уверенность должна и тебе служить утешением и поддержкой.