Вдруг кардинал понял, что должен расставить все по порядку: все события, произошедшие с момента необычайного открытия; расставить, как он расставлял шахматные фигуры. Каждая из фигур имеет право лишь на определенные ходы, все, кроме одной, для которой невозможного нет. И кардинал понял, какая мудрость заключена в правилах древней игры в шахматы: курия играла по тем же правилам, она существовала, подчиняясь законам огромной шахматной партии с правилами, установленными раз и навсегда. Это была модель всего мироздания. Да, на него снизошло озарение: самая главная фигура не несет в себе ни опасности, ни власти. И только слаженная игра многих фигур таила опасность и давала группировке власть.

Будучи префектом Конгрегации доктрины веры и занимаясь новыми учениями и заблуждениями, кардинал Еллинек наверняка знал, что у католической церкви множество уязвимых мест. Более всего его пугало незнание противника, неизвестность, непредсказуемость.

Еллинек внезапно почувствовал приступ тошноты. Его мучила боль в желудке, и он прилег в гостиной и закрыл глаза. Как такое могло случиться, что 480-летняя надпись привела в волнение всю курию, что авторитетные люди вдруг словно сошли с ума, а Ватикан наводнили подозрения? В сердца закрался ужас ничего не ведающих перед знающими?

Неожиданно перед его глазами встал тот день, когда ему впервые открылась сила познания. Всю жизнь для Еллинека книги символизировали знание: собрания книг, библиотеки и архивы. Да, он хорошо помнил тот день, когда он, девятилетний, первый раз вошел в библиотеку. Родители послали старшего сына из провинции в город, к незнакомым людям. Несмотря на то, что это были его дядя и тетя и он прожил с ними несколько последующих лет, они так и остались для него чужими. Йозеф приехал из деревни, из крохотной деревни в дюжину дворов. Самый маленький и скромный из них принадлежал Еллинекам. Им приходилось бороться за выживание. Однако детство его все же нельзя назвать несчастливым: оно было настолько радостным, насколько может быть блаженным детство ребенка, который не имеет желаний, потому что не знаком с потребностями. Ритм жизни семьи определяла смена сезонов, а воскресенья были особыми моментами в размеренном течении времени. По воскресеньям Еллинеки надевали лучшую одежду и шли в церковь в соседнюю деревню. После этого заходили в гостиницу, где отец заказывал себе пиво, а матери и детям позволялось выпить пару стаканов лимонада на всех. Так что воскресенья были особенными днями. Пастор, орган и гостиница всегда производили на Йозефа сильное впечатление: его переполняло ни с чем не сравнимое чувство. Мать рассказывала ему уже позже, когда он стал священником, как однажды, не будучи даже школьником, он серьезно спросил, почему нельзя сделать так, чтобы каждый день было воскресенье.

Далекий город, который мальчик видел лишь во время редких поездок с матерью, всегда казался ему чужим, непонятным, искушающим. Чтобы добраться до него, нужно было полчаса идти пешком, затем сесть в маленький поезд, ездивший по одноколейной дороге. Ею деревенские дети пользовались лишь для того, чтобы, положив пфенниги на рельсы, смотреть, как колеса поезда давят и плющат их. Однажды он попробовал положить на рельсы монетку в пять пфеннигов. Монетка была большая, и металлический кружок у него получился шире, чем у остальных. Но потом он получил нагоняй от отца, который долго читал ему нотацию о том, как нужно уважать деньги. Заработать деньги тяжело, и нельзя их использовать зря.

Йозеф встретил городскую жизнь недоверчиво. Ему казалось странным, что дома, магазины, автомобили и люди сосуществуют в страшной тесноте. Однако сам он скорее был похож на городского жителя, чем на крестьянина. Он не был крепким, краснощеким и диковатым, каким ожидали видеть деревенского парнишку. Он выглядел хрупким, почти тощим. Кожа у него была бледная. Йозеф был очень похож на свою мать. Быть может, в этом крылась причина особенного взаимопонимания матери и ее старшего сына. Мать была горожанкой.

Пока Йозеф Еллинек не пошел в школу, он ничем не отличался от остальных деревенских детей, но все переменилось в первый же школьный день. Школа находилась в соседней деревне. В те времена еще не существовало школьного автобуса, который собирал бы детей окрестных деревень. Хотя, если бы он уже и появился, от него не было бы толку, потому что размытая грунтовая дорога была совершенно непригодна для езды на подобных транспортных средствах. Но не этим были памятны школьные годы Йозефа, а тем, что в нем проснулся необычный талант. В школе было только две классных комнаты, предназначенных для 1–4 и 5–8 классов. Мальчик с удовольствием слушал то, о чем говорили на уроках старших классов. Вскоре он обогнал всех своих одноклассников в учебе и перешел из первого сразу в третий класс. По окончании третьего класса учительница пригласила его родителей в школу и долго разговаривала с ними, а на следующий вечер родители начали беседу дома. Мать сказала, что они решили отправить Йозефа в гимназию, чтобы из него что-нибудь вышло. Жить он будет у кузины, вышедшей замуж за профессора. Профессор, специалист по классической филологии, носил острую седую бородку и очки, справляться с хозяйством ему помогали упитанная домработница и кокетливая горничная. Хозяйка дома, кузина матери, элегантная и строгая, сразу разъяснила ему домашний уклад, который (Йозефу это было внове) заключался в четко установленном времени трапез. Несмотря на то, что Йозефу была отведена своя маленькая комнатка, ему не хватало домашней атмосферы, душевности собственной семьи. Большой, аккуратно прибранный дом, незнакомые знатные люди, новые впечатления – все это волновало. Одна комната особенно впечатлила его, в ней он почти сразу почувствовал себя как дома, и никто не запрещал ему туда заходить.

Комнатой этой была домашняя библиотека, все ее полки, от пола до потолка, были заполнены книгами с коричневыми, красными и золотыми корешками. В этой комнате Йозеф мог дать свободу своим мыслям, фантазировать о дальних путешествиях, о которых можно было только мечтать. По вечерам, после ужина, молодой Еллинек, к радости профессора, направлялся в библиотеку. Здесь он впервые ощутил и насладился приторным запахом ветхой бумаги и дубленой кожи, запахом бесконечного знания, помещенного на страницах, которое можно было получить только читая строки, одну за одной. В этой же библиотеке он прятался в тот самый день в конце войны, когда его настигло известие о смерти матери. Тогда единственным его спасением и надеждой стала книга книг, толстый фолиант в кожаном переплете с золотым тиснением, который он так любил брать в руки. Послания апостола Павла, где в Первом послании к Коринфянам сказано: «Напоминаю вам, братия, Евангелие, которое я благовествовал вам, которое вы и приняли, в котором и утвердились, которым и спасаетесь, если преподанное удерживаете так, как я благовествовал вам… Ибо я первоначально преподал вам, что и сам принял, то есть, что Христос и умер за грехи наши, по Писанию, и что Он погребен был, и что воскрес в третий день, по Писанию…» [111]

Может быть, именно в этот момент он принял решение стать священником.

Кардинал прочел с тех пор тысячи книг. Большинство из них – для удовольствия, меньше – исполняя долг. И все же ему не хватало знаний для того, чтобы решить проблему, которая была так мастерски вплетена в историю, что и он, и другие умнейшие люди Ватикана вынуждены были признать свое поражение.

Чтобы лучше понять то, что происходит, нам придется покинуть Рим и отправиться в один из тех монастырей, где дают торжественный обет молчания. Среди обитателей этого монастыря был знающий и благочестивый человек, звали его брат Бенно. Он носил очки с толстыми стеклами. Он обладал таким типом лица, что создавалось впечатление – он никогда и не был молод. Его полное имя было доктор Ганс Хаусманн. Однако в деревенском монастыре его так ни разу и не назвали этим именем. Братья даже не знали его. Брат Бенно был тем редким человеком, которых в монастырях называют поздно призванными братьями. Их духовной жизни предшествовала жизнь мирская, образование и работа в миру. Брат Бенно был специалистом в области истории искусств. Он посвятил свою жизнь изучению итальянского Возрождения. В конце войны он неожиданно для всех постригся в монахи в том самом монастыре, о котором мы ведем речь. С тех пор жизнерадостный некогда ученый стал замкнутым, сдержанным и чуть странным. Он избегал и без того нечастых контактов с братьями и обращал на себя внимание молчаливостью. Если же он и заговаривал, что происходило крайне редко, все прочие обитатели монастыря внимательно прислушивались к его словам, и они надолго становились предметом для размышлений и рассуждений.