Поэтому по решению Нью-Йоркского департамента по делам несовершеннолетних Тео на месяц направили в исправительное учреждение для молодых преступников. Молодых преступников, имевших в послужном списке изнасилования и тяжкие телесные повреждения и продолжавших практиковать все это на заключенных. Тео стал одним из таких заключенных.

Я узнала это от Джеймса. Он вернулся с Тео месяц спустя, лицо у него было как засохшее дерево, а крылья истекали кровью. А когда я посмотрела на Тео, то заплакала вместе с Джеймсом. Вокруг бронзовой, мерцающей ауры Тео была зазубренная броня боли, такая плотная и тяжелая, что он словно сутулился под ее весом. Приглядевшись повнимательней, я заметила странные щупальца, тянущиеся от брони внутрь, прорезающие ауру и доходящие до самого сердца. Вокруг Тео будто обернулся тугой парашют, притянутый ремнями к его душе. То была самая худшая эмоциональная крепость, какую я когда-либо видела: Тео сделал себя узником собственной боли.

Он не разговаривал с Тоби несколько дней. Он свалил в своей комнате вещи, потом достал из ящика кухонного стола ножи для мяса и спрятал их у себя под кроватью. Когда позвонил консультант-психолог, Тео пригрозил выпрыгнуть из окна, если тот попытается с ним поговорить.

В ту ночь я наблюдала, как кошмары Тео наполняют его спальню. Свежие воспоминания о тех, кто напал на него в исправительном учреждении. Два мальчика, бьющие его под дых кастетом, тайно переданным с воли. Еще один парень постарше, держащий голову Тео под водой до тех пор, пока тот не потерял сознание. Тот же самый парень, всю ночь закрывающий подушкой его лицо. Тот же самый парень, насилующий его.

И как будто этого было недостаточно, параллельные миры закручивались в спираль среди роя ночных кошмаров — вспыхивающие образы Тео, ставшего мужчиной, его тело испещрено татуировками, на обоих запястьях — свидетельства того, что он не раз пытался покончить с собой. Сначала я с облегчением увидела, что Тео находится не в тюрьме. Но потом я наблюдала за тем, как он засунул за пояс брюк пистолет, открыл багажник своей машины и помог другому человеку вытащить оттуда тяжелый мешок для переноски тел. Когда мешок дернулся, Тео вытащил пистолет и выпустил в него четыре пули.

Броня, которую он создал, больше не была его второй кожей: она превратилась в его живое оружие.

Что бы вы сделали? Разве тут важен вопрос цены?

Я вышла на ночной воздух, добралась до конца квартала и позвала Грогора.

Тут же в тени появилась пара ног. Он шагнул вперед с серьезным лицом, глаза его были пронзительны, как клинки.

— Скажи мне почему.

— Почему — что?

— Почему ты передумала.

Я уставилась на него.

— Мне нужно на какое-то время снова побыть Марго, чтобы исправить кое-что. Просто назови свою цену.

— Мою цену?Я разве торговец?

— Ты знаешь, что я имею в виду.

Грогор придвинулся ближе, так близко, что я смогла разглядеть вены на его шее, покрытые щетиной морщинки, расходящиеся от скул. Он так походил на человека.

— Думаю, слово, которое ты ищешь, — «возможность». Чтобы стать смертной на некоторый срок и успеть сделать то, что нужно сделать, тебе придется воткнуть затычки в обе эти штуки. — Он показал на мои крылья.

— И как это сделать?

— Я был бы глубоко польщен. — Грогор прижал руку к груди и низко поклонился. — Их нужно запечатать, или, выражаясь иначе, их следует отлучить от вечности, которая течет перед престолом Бога, дабы Бог не мог больше видеть, что ты затеваешь. Так ты получишь возможность изменить то, что следует изменить. Понимаешь?

— Давай, Грогор. Что еще?

Грогор изобразил замешательство. Я пристально смотрела на него. Он отвел взгляд и пожал плечами.

— В зависимости от твоего положения есть риск.

— И каков он?

Грогор помолчал.

— Что, как ты считаешь, подумает Бог об одном из своих ангелов, собирающихся нарушить правила?

— Я могу никогда не увидеть Небес.

— Ты можешь никогда не увидеть Небес. — Он очень медленно зааплодировал.

Но и Тео тоже.

Думаете, я хоть немного колебалась?

И вот, точно Золушка, вышедшая из своих лохмотьев и одевшаяся в бальное платье, я вышла из своего голубого облачения — в реальное время.

Я позволила Грогору положить горячие пригоршни смолы из котлов ада на мои крылья, а потом, когда вода перестала течь и ко мне вернулась способность чувствовать, я завопила от боли, ощутив на коже горячую смолу. Я задрожала, почуяв влажный холод плиток ванной комнаты под своими босыми ногами, а потом споткнулась, ошеломленная весом собственного тела, как будто на меня с большой высоты прыгнул слон.

Не так грациозно, как Золушка. Но я потеряла хрустальный башмачок.

Или, по крайней мере, свое голубое платье. Как только я разделась, оно съежилось и превратилось в маленький драгоценный голубой камень. Я спрятала его в комоде Марго. Я уже стала шпионкой в человеческом мире. Мне придется заметать следы всего, что я сделала, пока не выполню то, за что взялась. А именно: не восстановлю отношения с Тео, не залечу его раны. Может, с моей стороны это было самонадеянностью. Но я верила, что, несмотря на тяжелый провал в первом заходе, вторая попытка быть его мамой поможет мне пролить бальзам материнской любви на его боль. И может быть, я смогу запустить долговременный план, чтобы пробудить в Марго осознание того, что она нужна Тео, чтобы она поняла его беззащитность и страдания.

Я тщательно выбрала время. Я наблюдала, как юрист, занимавшийся разводом Марго, посоветовал ей провести четыре недели в реабилитационном отделении, чтобы доказать судье, что она годится быть матерью, то есть может рассчитывать на полную или хотя бы частичную опеку над Тео. Нет проблем, сказала Марго, хотя не была уверена, чего на самом деле хочет. Она знала лишь, что собирается выиграть что угодно, лишь бы доказать: она не все потеряла.

Итак, когда Марго поступила в «Риверстоун», реабилитационную клинику для богатых рядом с Хэмптоне, [44]я очутилась в ее квартире, отбирая одежду из ее гардероба, попивая ее молоко, занимая ее место в мире. Тео жил у Тоби, в доме за углом. Первый день я провела, завороженная ощущением кожи и волос, ощущением тепла и холода, звуком, с каким моя рука хлопает по столу, поеданием пиццы. Когда я резала четырнадцатидюймовую пиццу с корочкой сыра, двойной порцией колбасы со специями и моцареллой, я царапнула большой палец хлебным ножом. Мгновение я тупо смотрела на него, а потом капля крови, выступив на белой коже, внезапно потекла по моей руке, как красные чернила. Я почти забыла, что с этим делать, но вдруг посмотрела на вазу с подсолнухами на обеденном столе и сунула в нее руку. Рука пульсировала и горела.

Все было таким твердым. Когда я смотрела на стол, то не видела сквозь него соседнюю комнату, не видела ни людей, которые там сидели, ни завитков дерева под полировкой. Я не видела, как танцует время, словно пылевой шторм волн и частиц. Все, кто понаблюдал бы за мной той ночью, наверняка вызвали бы людей в белых халатах. Я провела много времени, медленно двигаясь вдоль стен, щекой к штукатурке, изумляясь внезапной знакомой материальности мира, стуча по кирпичу, вспоминая иллюзию ограничений, которыми полна смертность, глубокое, беспрестанное принятие того, что сопутствует телу, полному крови.

Может, самым большим моим преступлением было то, что я бросила Марго, оставив ее без защиты в то время, когда та больше всего в ней нуждалась. Я нехотя позвала Нан, зная, на что напрашиваюсь.

В конце концов я услышала очень далекий голос, как будто из конца длинного коридора:

— Ты понимаешь, что ты наделала?

— Где ты? — Я огляделась.

— У стола.

— Почему я тебя не вижу? — Я посмотрела туда.

— Потому что ты заключила сделку с демоном. Сделку, которая может стоить тебе всего и не дать ничего. — Ее голос дрожал, полный противоречивых эмоций.