Больше я Мередит никогда не видела.

Днем и ночью пивоваренный завод у подножия холма дымил мутным паром. Вырывая сорняки, я смотрела на белый дым, и капля отчаяния примешивалась к моему счастью.

Ноябрь в Сан-Франциско был теплым, а в парке Маккинли стояла тишина. Мои цветы, за исключением ранимого мака, успешно пережили пересадку, и ровно шесть дней я воображала, что смогу жить никем не замеченной, укрывшись под кровом деревьев. Работая, я прислушивалась, готовая бежать при первом звуке шагов, но ни одно живое существо не сворачивало в дебри с ухоженной лужайки; никто не заглядывал в лес, где я ползала на корточках. Даже на детской площадке не было ни души – лишь на пятнадцать минут перед школой под бдительным присмотром дети один, два, три раза качались на качелях и шли дальше к подножию холма. К концу третьего дня я знала их по голосам. Вот Дженна, послушная; Хлоя, любимица учителей; Грета, которая скорее позволит похоронить себя заживо, чем высидит еще один учебный день (милая Грета: если бы мои астры были в цвету, я оставила б ей в песочнице целую охапку, – таким отчаянным голосом она молила мать задержаться еще хоть на минутку). Они не видели меня, а я – их, но с каждым днем я все больше ждала их появления. А ранним утром размышляла о том, на кого из этих девочек я была бы похожа в детстве, будь у меня мама, которая водила бы меня в школу. Я видела себя скорее послушной, чем нет, улыбчивой, а не хмурой. Если бы все это было так, любила бы я по-прежнему цветы, стремилась бы к одиночеству? Вопросы без ответов вихрились, как струйка воды у корней герани, которую я поливала часто и щедро.

Когда от голода я теряла способность думать, то садилась в автобус и ехала в гавань, на Филлмор-стрит или в Пасифик-Хайтс, и там бродила по гастрономическим бутикам, с задумчивым видом стоя у мраморных прилавков и пробуя оливки, ломтики канадского бекона и треугольнички датского сыра. Расспрашивала продавцов о том, о чем спросила бы Элизабет: какое из оливковых масел нефильтрованное, насколько свежие сегодня тунец, лосось и камбала, сладкие ли первые мандарины. Брала на пробу дополнительные порции, делала вид, что никак не могу выбрать. А стоило продавцу обратить внимание на следующего покупателя – уходила.

Потом я гуляла по холмам и искала растения, которыми можно было бы пополнить мой растущий сад. Заглядывала не только в парки, но и на чужие дворы, проникая под завесы ипомеи и страстоцвета. Изредка склонялась над незнакомым видом, срывала и быстро несла в ресторан, где побольше народу. Садилась перед брошенной тарелкой с недоеденной лазаньей и ризотто и ставила поникший росток в запотевший стакан; его ослабшая зеленая шейка свисала за кромку. Глотая маленькие сочные куски, я листала справочник, изучая части растения и методично сверяясь: множественные или не множественные соцветия? Мечевидные листья растут из центра или же сердцевидные? Выделяет ли стебель млечный сок, есть ли завязь сбоку от цветка или же сока нет, а завязь из центра? Выяснив семейство и запомнив научное и общепринятное название, я клала цветок меж страниц справочника и забирала с собой остатки обеда.

Пять ночей я спала безмятежно, а потом настала шестая. Резкий запах текилы ворвался в мой сон. Была ночь с пятницы на субботу. Я открыла глаза. Над моей головой простирал игольчатые руки вереск, пересаженный с аллеи на Дивисадеро. Меж новой порослью и мерцающими колокольчатыми соцветиями проглядывали контуры мужской фигуры. Мужчина нагнулся и обломил стебель моего гелениума. При этом бутылка текилы накренилась, и жидкость выплеснулась на куст, за которым скрывалась я. Девушка за его спиной потянулась за бутылкой, села на землю ко мне спиной и запрокинула голову, глядя на небо.

Мужчина сорвал цветок, и в лунном свете я увидела, что он совсем юн – слишком юн, чтобы пить и чтобы гулять так поздно. Он провел лепестками по волосам девушки и ее щеке.

– Ромашка для моей малышки, – произнес он с сильным южным акцентом. Он был пьян.

– Это подсолнух, тупица, – со смехом ответила спутница. Ее волосы, перевязанные ленточкой под цвет блузки и плиссированной юбки, раскачивались перед моими глазами. Она выхватила у него цветок и понюхала. У маленького оранжевого соцветия облетела половина лепестков; она оборвала уцелевшие, пока не осталась одна сердцевина, одиноко покачивавшаяся на ночном ветру, и кинула цветок в чащу.

Парень присел рядом; сквозь дешевый одеколон пробивался запах пота. Девушка выбросила пустую бутылку в кусты. В ее смехе слышалась нервозность.

Потом мальчишка с хлюпаньем и чмоками стал целовать ее шею, лихорадочно нащупывая застежку лифчика. Так и не сумев ее расстегнуть, он попытался стянуть его через голову, и на уровне шеи лифчик застрял. Я надеялась, что он перекроет ей кислород и в панике я смогу сбежать незамеченной, но, глядя, как парень с голодным остервенением продолжает целовать ее лицо, засомневалась, что он заметит, даже если она потеряет сознание. Языком он проник ей в рот, и я подумала, что она подавится, но она лишь фальшиво застонала и схватила его за жирную шевелюру. Тут подавилась я; кусок салями двигался назад по пищеводу. Зажав одной рукой рот, а другой – глаза, я, тем не менее, все слышала. Их звуки были влажными и агрессивными и долетали до меня с чудовищной отчетливостью, как жадные лапы впиваясь в мои губы, шею, грудь. Я свернулась плотным комочком, и листья под тяжестью тела хрустнули. Но парочка продолжала целоваться.

Стоя на остановке следующим утром, я следила за высокой женщиной с ведром белых тюльпанов в руках. Та отперла дверь местной цветочной лавки, включила свет, и в большом окне зажглось слово «Бутон», сложенное из неоновых веток. Я перешла через дорогу и приблизилась к ней.

– Не сезон. – Я кивнула на тюльпаны.

Женщина взглянула на меня удивленно:

– Невестам все равно. – Поставив ведро на пол, она посмотрела на меня вопросительно, словно ждала следующей реплики.

Я подумала о влюбленных, сцепившихся под моим вереском. Ночью они придвинулись еще ближе, чем когда я заснула, и в темноте, не разобрав, я случайно наступила парню на плечо. Ни он, ни подруга даже не шевельнулись. Девушка лежала, прижавшись губами к его шее, словно заснула посреди поцелуя; он же спал, запрокинув голову и помяв мой спутавшийся гелениум, с видом полного счастья на лице. Мои мечты о безопасности и одиночестве растаяли вмиг.

– Я могу вам чем-то помочь? – спросила хозяйка и нетерпеливо пригладила торчащие седые волосы.

Тут я вспомнила, что забыла уложить волосы гелем с утра, и взмолилась, чтобы в них не было листьев. Неуверенно встряхнув головой, спросила:

– Вам помощники не нужны?

Она оглядела меня с головы до ног:

– Опыт есть?

Проведя носком ботинка по глубокой трещине в бетоне, я обдумала ответ. Банки из-под варенья с букетами чертополоха и ветки алоэ, прикрепленные к стене скотчем, вряд ли считаются за опыт в мире флористики. Еще я могла выдать название любого цветка на латыни и наизусть прочесть тенденции составления свадебных букетов из журналов десятилетней давности, но и это едва ли кого-нибудь бы впечатлило. Я покачала головой:

– Нет.

– Значит, нет. – Она снова взглянула на меня: взгляд у нее был немигающим, как у Элизабет. Мое горло сжалось, и я подхватила юбку из пледа, испугавшись, что булавки расстегнутся и у ног разольется коричневая шерстяная лужица.

– Дам пять долларов, если поможешь разгрузить машину, – сказала она.

Я закусила губу и кивнула. Наверное, в волосах все-таки были листья.

Ванна уже ждала. Мне стало не по себе при мысли, что Элизабет знала, что я приеду грязной.

– Помощь нужна? – спросила она.

– Нет.

Ванна сверкала белизной, а мыло лежало на зеркальной металлической тарелочке, среди морских ракушек.

– Оденешься – спускайся, и, чур, не копаться.

На белом туалетном столике ждала чистая одежда.