— Этот медведь, он или оторвался от нее, или разорвал ее, одно из двух. — Он достает из кармана часы, подносит к свету и смотрит на них. — Ну ладно, что касается этого черномазого, спектакль закончен. Я не собираюсь сидеть здесь и слушать, как эти говноеды гонят бедную лисичку. Впрочем, похоже, они вот-вот возьмут ее. А я пойду обратно. Вы, детишки, как, пойдете или еще останетесь?
— Мы еще останемся, — отвечает Ли за обоих и добавляет: — Подождем Хэнка и Джо Бена.
— Ну как хотите. — Он берет костыль. — Доброй ночи. — С прямой спиной, чуть покачиваясь, он отходит от костра, словно старый дух дерева, пугающий полночный лес поисками своего пня.
Ли смотрит ему вслед и нервно покусывает дужку очков — хорошо; теперь можно будет спокойно говорить, без всех этих шпионских ужимок; Господи, он ушел, и я смогу говорить! — и ждет, когда замрет в отдалении звук шагов. …Молли полу бежит, полукатится с гребня. Когда она наконец добирается до ручъя, шкура ее охвачена пламенем, язык тает во рту
— ЖАР ЖАР ЛУНА ЖАР, — и то, что вцепилось ей в заднюю ногу, так разрослось, что стало больше самой ноги. Больше всего ее горящего тела.
— Как только старик с треском и руганью исчезает в темноте, Вив снова поворачивается к Ли, все еще удивленно ожидая объяснений: что заставило его так резко отдернуть руку? Или даже раньше: почему он ее обнял? Лицо Ли сурово. Он перестал грызть дужку своих очков и теперь, вынув из костра веточку, дует на нее. Его лицо. Сложенные чашечкой ладони прикрывают красноватое мерцание пламени, и все же… при каждом дуновении черты его освещаются изнутри жаром гораздо более сильным, чем горящий прутик. Как будто огонь, сжигающий его внутри, рвется наружу. «Что это?» — Она дотрагивается до его руки; он издает короткий горький смешок и бросает прутик обратно в костер.
— Ничего. Прости. Прости, что я себя так вел. Забудь, что я говорил. У меня иногда бывают такие приступы искренности. Но как сказала бы леди Макбет: «Сей приступ преходящ». Не обращай на меня внимания. Ты здесь ни при чем.
— При чем, ни при чем… Ли, что ты пытался мне сказать перед тем, как ушел Генри? Я не поняла…
Он поворачивается и смотрит на нее с веселым недоумением, улыбаясь собственным мыслям.
— Конечно. Не знаю, о чем я думал. Конечно, ты не виновата. (И все же, как выяснилось, она была виновата.) — Он нежно прикасается к ее щеке, шее, где уже были его пальцы, словно что-то подтверждая… — Ты же не знала; откуда ты могла знать? (Хотя откуда я мог знать об этом в тот момент.)
— Но что я не знала? — Ей кажется, что она должна рассердиться на то, как он говорит с ней, и еще… на многое другое… Но что за ужасная жажда горит в его глазах!
— Ли, пожалуйста, объясни… — Не объясняй! Оставь меня; я не могу быть кем-то для всех!
— Что ты качал говорить? — Ли возвращается к костру… Молли втаскивает свое тело в колючую ото льда воду. Она снова пытается пить, и ее выворачивает. Тогда она просто вытягивается на брюхе, так что над водой остаются лишь глаза и судорожно дышащий нос: ЖАР ЖАР ХОЛОД холодная яуна ЛУНА ЖАР ЖАР ЖАР ЖАР… Он устраивается на мешке лицом к ней и берет ее руки в свои ладони. — Вив, я постараюсь объяснить; мне нужно это кому-то объяснить.
Он говорит медленно, не отрывая глаз от ее лица.
— Когда я жил здесь, в детстве, я считал, что Хэнк — величайшее существо на свете. Мне казалось, что он все знает, все имеет, что он вообще все… за исключением одного, что принадлежало лично мне. Что это было, неважно, можешь считать это неким абстрактным представлением — что-то типа чувства собственной важности, ощущения себя, — главное, что мне это было очень нужно, как любому ребенку нужно иметь что-то свое, и мне казалось, что у меня это есть и никто никогда этого у меня не отнимет… а потом он забрал у меня это. Понимаешь?
Он ждет, пока она кивнет, что поняла, — теперь его взгляд мягче, нежнее, как и прикосновение рук; хотя его все еще что-то сжигает… — и только тогда продолжает:
— Тогда я попытался отнять у него это — эту вещь. Я знал, что мне она нужна больше, чем ему, Вив. Но оказалось… даже когда я получил ее… что я не мог сравниться с ним. Моей она снова не стала, целиком моей. Потому что я не мог… заменить его. Понимаешь? Я не мог дорасти до него.
Он отпускает ее руки, снимает очки и массирует переносицу двумя пальцами (естественно, в том, что мне не удалось выложить в тот вечер все начистоту, я обвинял Хэнка…), они долго сидят в тишине, прежде чем он собирается с силами продолжить. (…Хотя теперь я понимаю, что она была виновата не меньше, впрочем, как и я сам и еще полдюжины нужных и ненужных деталей моего замысла. Но тогда я не был способен на такие болезненные прозрения и, скоренько пренебрегнув Братской Любовью, во имя которой все и совершал, взвалил все на брата, оловянную плошку луны и ее старые колдовские прихваты…)
— И то, что я никак не мог до него дорасти, лишало меня моего собственного места и значения, превращало меня в ничто. А я хочу быть кем-нибудь, Вив. И тогда я подумал, что есть только один способ добиться этого…
— Зачем ты мне все это рассказываешь, Ли? — внезапно спрашивает Вив испуганным и таким тихим голосом, что он едва слышен за шуршанием сухих цветов у нее за спиной. Кажется, что он доносится из огромной пустой пещеры. Она вспоминает, как внутри ее набухала полая тяжесть, когда она попыталась подарить Хэнку живого ребенка. Это воспоминание наполняет ее тошнотой. «Он что-то хочет от меня. Он не знает, что единственное, что у меня осталось, — это пустое Вместилище того, чего уже нет…»
— Зачем ты мне это рассказываешь?
Он смотрит на нее, не надевая очки. Он уже готов был поведать ей, что его возвращение домой было вызвано лишь жаждой мести, и как он собирался использовать ее в качестве орудия этой мести, и как он осознал свои заблуждения и полюбил их всех… но ее вопрос ставит его в тупик: зачем он рассказывает ей? Зачем это вообще надо кому-нибудь говорить? — Не знаю, Вив; просто мне нужно кому-то рассказать… (Не то чтобы она повела себя враждебно по отношению ко мне, конечно нет, вина ее заключалась в другом — в том, как она откинула волосы с лица, в нежности кожи на ее шее, в отблесках пламени на ее скулах…)
— Но, Ли, мы едва знакомы с тобой, есть Хэнк или Джо Бен…
— Вив, мне нужна была ты, а не Хэнк или Джо Бен. Я не могу… понимаешь, я не могу им сказать то, что могу…
Из темноты доносится какой-то звук. Ли умолкает, почувствовав мгновенное облегчение от того, что можно не продолжать. Из низины доносится протяжное «Хиэйоу-оу-оу!», и его облегчение тут же переходит в разочарование. «Черт. Это Джо Бен. Они возвращаются». Он начинает прикидывать с отчаянной скоростью.
— Вив, послушай, давай встретимся завтра, пожалуйста, чтобы я мог договорить. Пожалуйста, давай поговорим где-нибудь завтра с глазу на глаз.
— Что ты имеешь в виду?
— Ха! Мы же уже договорились, если ты помнишь. Копать устриц!
— Устриц? Но я же пошутила.
— А я не шучу. Давай встретимся… где? На причале, на берегу?
— Зачем, Ли? Ты так и не сказал мне зачем.
— Затем. Мне надо с кем-нибудь поговорить. С тобой. Пожалуйста.
На лице ее появляется очень серьезное выражение.
— Но даме в моем положении…
— Вив! Прошу тебя… Мне нужна ты!
Требовательно схватив ее за кисть, он поворачивает ее лицом к себе; но теперь ее внимание не задерживается ни на его пальцах, ни на цепком взгляде, оно скользит дальше, туда, где… где она ощущает сжатую пружину необходимости быть, агонию, потуги родить, открыться, попытки провозгласить: «Это — Я!» «Вив, пожалуйста» — словно темный, больной цветок, слишком долго бывший в бутоне, пытается расправить свои искореженные лепестки в последних лучах заходящего солнца. И, видя это, она чувствует, что его расцвет зависит только от ее щедрости, и в то же время ощущает, как ледяной пузырь у нее под ложечкой начинает вздыматься и набухать теплом. — Может быть. Может быть вот что. Может, эта пустота не оттого, что что-то исчезло, а оттого, что что-то не получено!
