— А ты, блин, какого чёрта сюда явился?!

Это спрашивает брюнетка с чёрными щёлочками вместо глаз, обрисованных фиолетовой тушью.

— Я… Мне нужно поговорить с одной девушкой.

Отвечаю так, словно это вполне нормально.

— Катись отсюда! Подождёшь за дверью. И вообще, забудь лучше о ней, она слишком хороша для такого недоумка, как ты.

Смеются. Услышав такое, шарахаюсь, как от клыков ощетинившейся злой собаки. Отступаю из женского туалета, пятясь, не спуская с девчонок глаз, и лечу в пропасть. Нет парашюта, когда падаешь в бездонный колодец полнейшей утраты душевных сил.

— А ты что делаешь здесь?

Понятное дело, это интересуется директор школы и требует, чтобы я последовал за ним в кабинет. Сначала убежал от Беатриче, потом обидел Сильвию, а теперь ещё решат, будто я любитель подсматривать за женщинами. Всего за какие-то двое суток я узнал все градации чёрного. Близко познакомился по меньшей мере с тремя из них и теперь определённо двигаюсь в сторону полнейшего мрака… жаль, что это не конец какого-нибудь трагического фильма, а только начало.

Родители, которых директор вызвал из-за моего аморального поведения, убеждены, что я не справляюсь с юношеским гормональным всплеском, который и заставил меня ворваться в женский туалет. Папа шепчет:

— Считай, что твои кости — пыль твоей тени.

В результате меня на один день исключают из школы и грозят поставить двойку по поведению, что означает остаться на второй год. Я уж не говорю о наказании, которое получаю от родителей: немедленная конфискация игровой приставки до конца года и лишение карманных денег. Но это всё пустяки по сравнению с тем, что происходит через день, когда прихожу в школу: девчонки указывают на меня пальцем и смеются за спиной:

— Вот он, этот бесстыжий!

— Недоумок!

Но ещё хуже издеваются мальчишки:

— Запомни, педик, мужской туалет это тот, где нарисован человечек без юбки, — а хочешь, дорисуем палочку, чтобы не забыл, что у тебя между ног!

Кто скажет мне, есть ли хоть какой-нибудь способ сойти с этой кошмарной карусели? Или какой-то фокус, чтобы стать невидимкой.

Целый день сегодня сижу, уставившись на руки гитариста «Грин Дей» [23]на постере в моей комнате. И бросаю в него теннисный мяч, пока постер не становится наконец дырявым, а гитарист одноруким.

Ожидаю двух вещей:

Чтобы кто-нибудь спас меня либо чтобы мир рухнул в одночасье.

Второе легче первого.

Звонит. мобильник. Это Ник.

— Мы победили, Пират! Следующая игра решающая… Вандал в штаны наложил!

Выключаю мобильник и надеюсь, что кровать проглотит меня, не прожёвывая.

Домофон. Звонит домофон. Это ко мне. Кто это может быть в девять вечера? Сильвия. Конечно, Сильвия сдалась после двадцати трёх эсэмэсок, которые послал ей сегодня, каждый раз сожалея о предыдущей…

— Спустись.

Это она.

— Мама, я выйду на минутку. Это Сильвия.

Спускаюсь, но никакой Сильвии не вижу. Мне померещился её голос, настолько я был уверен, что это она. Это Мечтатель. Вот чёрт! Только его не хватало. Уж точно явился, чтобы тоже сообщить мне, что я — малоприятное беспозвоночное.

— Привет, учитель, что я ещё натворил? — спрашиваю, глядя мимо него.

Улыбается.

— Решил навестить тебя, может, захочешь продолжить тот разговор.

Ну вот, так и знал. Училы остаются училами до самой смерти, непременно должны прочитать тебе мораль даже у тебя дома.

— Учитель, оставим это…

Не знаю даже, как начать, хотелось бы, чтобы всё это поскорее закончилось, как обычно, когда что-то не нравится. Переключаешь канал, и нет больше картинки — исчезла, удалена, пропала.

— Пойдём, поедим мороженое.

Улыбается. Да, так и сказал: мо-ро-же-но-е. Училы едят мороженое. Да, училы едят мороженое, облизывая губы, как все на свете. Вот два открытия, которые нужно не забыть, пожалуй, даже записать. Кстати:

— У вас классный блог, порой чересчур философский, но, когда могу, читаю.

Мечтатель благодарит, продолжая есть своё фисташко-во-кофейное мороженое — типичный выбор для всех учил; он напоминает мне Терминатора, когда тот лижет мои тенниски.

— Так что с тобой случилось в тот день?

Я знал, что он не оставит меня в покое. Училы, как удавы, обвивают тебя, стоит только отвлечься, потом ждут, когда выдохнешь, и крепче сжимают, пока уже не можешь больше вздохнуть и умираешь от удушья.

— Ну а вам разве не всё равно, учитель?

Мечтатель смотрит мне прямо в глаза, и я с трудом выдерживаю его взгляд.

— Может, тебе нужна была помощь, совет…

Молчу. Опустил глаза. Смотрю на асфальт, словно каждый квадратный сантиметр его стал вдруг необыкновенно интересным. Кто-то во мне так и ждёт этого момента, кто-то хочет вырваться наружу, но прячется, защищается и боится показать, какой он на самом деле, потому что, выбираясь наружу, он потянет за собой другого — со взъерошенными волосами, лукавым взглядом и немалым количеством воды и соли в виде слёз. Поэтому продолжаю смотреть под ноги, опасаясь, что этот другой вылетит наружу, как зубная паста из тюбика, если сильно нажмёшь, быстро и слишком много.

Мечтатель молчит и ожидает. Он не торопится, как и все кто ставит тебя в затруднительное положение. И я плачу ему той же монетой.

— Что бы вы сделали, учитель, если бы ваша девушка умерла?

И теперь я смотрю ему прямо в глаза. Он выдерживает взгляд, но не отвечает. Перестаёт есть. Может, он никогда и не задумывался о таком. Или ему больно. Вот, теперь он наконец поймёт кое-что и перестанет мучить меня свои теориями. Он говорит, что не знает и что, наверное, не пережил бы такое.

Не знает. Впервые Мечтатель чего-то не знает. Впервые не уверен в себе, не сияет, подобно рождественским витринам на центральных улицах. Не знает.

— Так вот, учитель, я переживаю это, а всё остальное для меня теперь одна хреновина.

Мечтатель смотрит в небо.

— Беатриче.

Молчит. Потом спрашивает, не та ли это девушка, о которой говорят в школе: больная лейкемией. Опускаю голову, едва ли не убитый его словами, потому что, к сожалению, это так: девушка, больная лейкемией… Молчит. Молчание взрослого — одна из самых великих побед, какие только можно себе представить. И тогда я говорю:

— Не то чтобы и в самом деле моя девушка, но как если бы была моей. Видите ли, учитель, когда я говорил вам о своей мечте, я говорил о Беатриче. Я знаю, какую бы дорогу я ни выбрал в жизни, Беатриче станет моей подругой на этом пути, и если её не будет рядом, я просто не представляю, куда идти.

Мечтатель по-прежнему молчит. Кладёт руку мне на плечо и ничего не говорит.

— Сейчас она очень бледная. Ничего не осталось от огненно-рыжих волос, из-за них-то я и влюбился в неё. И у меня даже не хватило мужества поговорить с ней, помочь, спросить, как она себя чувствует. Я увидел её такой и убежал. Убежал как подлец. Я был уверен, что люблю её, уверен, что готов отправиться с нею на край света, готов совершить что угодно, даже подарил ей кровь, а потом, оказавшись возле неё, убежал. Убежал как трус. Я не люблю её. Человек, который убегает, на самом деле не любит. Она лежала такая маленькая, беззащитная, бледная, и я убежал. Я — просто дрянь.

Последние слова сокрушили железобетонный блок, который медленно подкатил откуда-то изнутри к самому горлу и разлетелся вдребезги где-то на уровне глаз, превратившись в слёзы, тяжёлые, словно камни, причиняющие боль. Плачу навзрыд с бесконечным страданием, но при этом мне всё-таки становится легче, почти так же, как тогда, когда отдал кровь. Плачу и не знаю, когда это снова случится, хоть и чувствую себя дураком глобальных размеров.

Мечтатель молча сидит рядом, положив свою крепкую руку мне на плечо. Чувствую себя идиотом. Я ведь не девчонка, мне шестнадцать лет, а я плачу. Плачу перед моим училой истории и философии, и рот у меня вымазан мороженым. Что поделаешь, так уж случилось. Плотину прорвало, и сейчас в этот мир по моей вине обрушивается миллион кубометров горя, но теперь они по крайней мере уже не только во мне.