– Как-то пусто в городе. Странно, да, в такое время?

Лиля посмотрела на неё с иронией.

– Послушай… Так пусто, но люди как будто есть… Магазины полны продуктами, цветы политы. Фонари горят, в конце концов. А?

Лиля прыснула от смеха.

Хорошо, что они шли по тротуару, – по дороге пронеслось несколько машин. На большой скорости. Кабины были пусты.

Затерявшись (в толпе?), они шли, обменивались шутками, тыкали пальцами в витрины, обращали внимание на афиши, сворачивали на перекрёстках. Под фонарями кружила мошкара. Анна всюду носила с собой любовь к этому возлюбленному идиоту Сергею, как плод, о котором только мечтала. Мечтала.

…Прижалась к прикрытому обоями холодному бетону грудью, животом. Сергей должен быть здесь, даже если мысль о нём неприятна. Она ведь белела невестой, должна быть брачная ночь.

Звуки. Лиля то ли смеялась, то ли плакала в спальне. Тоскливым упоением Анна убаюкала себя, уснула. Шариковая ручка валялась под диваном.

Люди, снующие в аэропорту Амстердама, напоминали ему животных, которые стараются выглядеть не тем, чем они есть. Что свойственно природе – маскировка, мимикрия. Все эти причёски, походки, куртки, сумки, украшения, кивки, улыбки. Пройдя паспортный контроль, Шарван несколько минут наблюдал охоту пассажиров за багажом. Те, кто находил свои чемоданы раньше, вспыхивали радостью. Людей у ленты оставалось всё меньше, и выглядели они всё более подавленными. Даже здесь – первые и последние. Даже здесь лучше быть среди первых. Принимали за свои личные потребности потребность эволюции пробить тупик. Человека.

Шарван, обходившийся ручной кладью, стоял и смотрел. Аэропорт был живой иллюстрацией к словам Леонида Ивановича. Все слова шефа рано или поздно снабжаются живыми иллюстрациями, скрыться от которых можно только там, среди бело-зелёных квадратов. Когда-нибудь. Протёр очки и направился к выходу. Шипхол, знакомый, но чужой, как любой аэропорт.

Как бы то ни было, эта командировка ему куда приятнее, чем прежнее задание. Он взял такси, изъясняясь по-английски фразами, замороженными пару лет назад на вечное хранение и пользование. Рассеянно смотрел в окно, через осевшую на стекло изморось. Ветвились каналы. Над водой жались друг к другу худые дома с лебёдками. На чёрных машинах пронеслась мусульманская свадьба. И снова ржавые велосипеды. Здесь всегда что-то напоминало ему о детстве. Возможно, о детских снах. Поэтому Шарван терпеть не мог Амстердам. Но он здесь всего на часик-другой. Расплатившись, отпустил такси у гигантской бесплатной парковки на окраине.

Машины, трейлеры, фуры. Туда-сюда люди с сумками. Вздрагивал, разбирая в общем гомоне русские слова. Клеточками расставленный транспорт растекался в глазах. Это ему не мешало. Он уверенно шёл по узким дорожкам, не обращая внимания на маркировку – местонахождение нужного «Фольксвагена» среди посторонних «Фольксвагенов» определил бы с закрытыми глазами. Удивился, увидев, что машина зарегистрирована в Амстердаме, – в случае общения с полицейскими, это могло вызвать недоумение. По-голландски он не знал ни слова. Однако превышать скорость Шарван не собирался, пристёгивался он даже дома, так отчего ему общаться с полицией?

Машина по-утиному откликнулась, открылась. Он сел на чёрное сиденье, с удовольствием ощущая сухой воздух. Снял куртку, остался в клетчатой футболке. Немного помедлил, прежде чем завести двигатель. Вспомнил, как перед отъездом Люба сказала: «Возвращайся быстрее». Возвращаться на самом деле нужно быстрее, чтобы не упустить из-под контроля ситуацию на месте. Завёл мотор. Едва тронулся, понял, что багажник не пуст. Другого он не ожидал. Хотя случалось.

Долгий тоннель, как в описаниях клинической смерти. Направление А10. Мокрая дорога. По поведению машины – килограммов сорок в багажнике. Включил радио, но чужеродный лепет не прогонял мерзких мыслей о детстве.

…Первые его воспоминания были достаточно поздними. Кто знает, может, не так уж ошибались воспитатели, приписывавшие ему отставание в развитии. Примерно шестилетним он помнил себя в большой холодной спальне интерната. Кем были его родители и почему оставили его, Шарван не знал. Не интересовался. Слыхал, что «Шарван» – то ли грузинское, то ли армянское имя, тоже не интересовался. Люба, сама на четверть грузинка, кажется, угадывала в его голубых радужках и тёмно-русых волосах что-то такое. Не наше. В интернате это угадывали безошибочно. Но он не обижался на кличку Жопарван, находя её начисто лишённой изобретательности и юмора.

Имя Георгий нравилось ему не больше, но больше нравилось той женщине. Её, кстати, он помнил не очень хорошо. Совсем не хорошо. Ему было почти тринадцать, когда его усыновили. Этой женщине около сорока. Она очень хотела ребёнка, но боялась, что малыша не успеет вырастить. (Как в воду глядела.) Выбор, её и воспитателей, пал на Шарвана. Он был спокойный, более или менее здоровый, алкогольных и сексуальных опытов имел меньше, чем сверстники.

Женщина просила называть её мамой – он называл. Его всегда удивляло, какое важное значение придают люди словам. Имени в том числе: мачеха записала его Георгием и перевела на свою фамилию – Бжегский.

Мачеха старалась помогать Шарвану с домашними заданиями. Он справлялся сам, но делал вид, что её присутствие необходимо. Она показала его лучшему окулисту в городе и удостоверилась, что слабая успеваемость – следствие не тупости, а плохого зрения. С тех пор он носил очки и навёрстывал упущенное. Ходила с ним в кино, на фильмы, по её мнению, соответствующие интересам подростка. Водила в кафе. Вместе они съездили в Вильнюс и в Познань. Готовила завтраки, обеды из трёх блюд, ужины. Она любила его пылко, свое несбывшееся дитя.

Женщина была замужем. Муж её редко появлялся в их двухкомнатной квартире. Он относился к мальчику с ленивой симпатией, называл Шарваном.

Финансово женщина была обеспечена, и в этом обстоятельстве Шарван сразу нашёл перемену к лучшему. Но её ценности – дом, уют, душевное тепло – он перерос к тому времени, хотя и притворялся, будто ценит их, чтобы доставить ей удовольствие. В новом классе приживался тяжело.

Через три года после усыновления, ему как раз исполнилось шестнадцать, у мачехи нашли опухоль яичников. Она лежала в гинекологическом отделении. После операции худела и чернела. Он каждый день готовил протёртый суп и шёл к ней. Проходил между открытыми палатами, где лежали девушки, женщины, старухи, больше не стесняющиеся своих больных органов. К тошнотворному запаху гноя и лекарств он привык. В палате у женщины стоял телевизор, но её это мало радовало. Она говорила только о Шарване, о его будущем.

Шарван знал, что всегда, когда его самого нет в палате, там муж женщины. Днями и ночами. Но встречались они только на выходе. В одну такую встречу Шарван уловил во взгляде отчима ненависть – и испугался. После смерти женщины этот человек станет его опекуном. Мачеху он помнил только так: мягкий запах духов, завязанные в узел волосы и выпадающие пряди.

Потом жил один. Отчим появлялся в квартире не чаще, чем раньше. Приносил деньги – больше, чем Шарвану было нужно. У него не было ни девушки, ни близких друзей. Не было на кого тратить. С бытом справлялся. Окончил школу. Отчим не требовал называть его папой, да, в сущности, и отчимом не был – просто жизненным помощником. Шарван называл его по имени-отчеству – как и сейчас. Организовал Шарвану образование, потом взял на работу – с тех пор они стали говорить чаще, в том числе и о вещах отвлечённых, и стали лучше понимать друг друга. Общаться на равных, конечно, не могли, но дистанция, которую подразумевают отношения шеф – подчинённый, для обоих была комфортнее, чем близость вынужденного родства. И наконец пришло счастье: нашлись рядом люди, нашлась Любовь.

…На границе с Германией Шарван сбросил скорость. Проехал. С усмешкой подумал, что бы произошло, если бы кому-нибудь пришло в голову проверить его машину. Нет, ничего бы не случилось – запас спокойствия и упрямства у него достаточный. «Дворники» сметали водяные крапинки с лобового стекла. Удвоение гласных исчезло с дорожных указателей. Темнело. Он рассчитывал быть в Берлине к четырём-пяти утра.