В юртах и чумах жены прощались с мужьями, матери с сыновьями, – тихий плач и шепот.

35

Сплыли казаки с Тобола, навстречу им быстрый Иртыш повыкатил. Драл понизовый ознобный ветер, ветер топтал волну, слепая волна хлестала в глинистый берег. Где-то уже взыгрывали первые метели, – виясь летели редкие снежинки, колючая крупа засекала глаз. Косматые – в густом инее – качались вершины сосен и кедров, выла и стонала седая тайга. По кроме лесных кряжей немое плыло солнце. По ночам берега обмерзали, морозом рвало и корежило струги, порою доводилось вырубать струги изо льда топорами.

На мысу, что вылег на схлестке Тобола с Иртышом, ватага стала на привал. Голодные и хмурые грелись у костров, негромко переговаривались, озираясь с опаскою.

– В беде сидим, бедой кутим.

– Держали замах большой, да вот оно – рылом в землю.

– Стужа, ветер... Ветер нос на сторону воротит... Пришли и зиму за собой привели.

– Не журись, браты, заутра бой... Ударим – и Сибирь наша, или с коня и прямо в рай.

– Ждут нас с тобой, односум, в раю на самом краю, где черти горшки обжигают.

– И то дело не худое, хоть погреемся... Так ли, товариство?

– Ужо ордынцы зададут тебе жару, враз нагреешься.

– Ништо, бог милостив.

– Удалой перед смертью не пятится, а иной и рад бы упятиться, да некуда.

– Задавит нас орда многой силой своей. Назвал, слышно, Кучум народов великое урево, а нас и семи полных сотен не осталось. [134/135]

Приумолкли, понасупились.

– Не журись, браты, в сечи не всем лечи... А вот, – говорок метнул глазом туда-сюда, – коли кто станет далеко язык выпускать, не избыть тому беды.

– Ведаем.

– Поперечников атаман бьет без промаха... Не забыли Забалуя, Костыгу, Мишку Козла?

– Забалуя он добре секанул, аж шапка локтя на три кверху подлетела.

– Ништо! С седых веков ни единая казацкая слеза в пусто не канула. Попомним атаману кровь Забалуя, Игреньки, черкаса Полухана и иных.

– Попомним!

– Не рука нам, ребятушки, в походе раздор чинить. Стонем, ропщем да тем ропотом гневим и бога и атамана.

– Мы, деда Саркел, так... До поры наши головы и послушны и поклонны.

Кто-то вздохнул, кто-то крякнул.

– Одним грехом, как цепью, сковал нас черт... Было б нам подобру-поздорову на Волгу скатиться...

– А на Дону-то, братцы, ныне благодать!

– Побереги, Афонька, голову. Помалкивай.

– Молчу.

– Мы с тобой давно у атамана как порох в глазу. Услышит – враз сломает тебя, дурака.

– Молчу.

– Заутра бой... И не хотелось петушку на пир идти, да за хохолок потащат.

– Ой, темна ты, могила, во чужой земле...

Приумолкли усачи, приуныли смелачи.

А Ярмак с вожем Ядулкой, забравшись на вершину самой высокой сосны, оглядывали просторы заиртышья. Мотались на ветру прибрежные талы. По угорьям разбегался лес мелкой, сумрачен и дик. Далее расстилалась рыжая степь с плешинами наметенного там и сям снега. Волновались, вскипали под ветром озёра. Далеко по заиртышью двигались в тучах пыли то ли табуны, то ли конные лавы сибирцев.

Закусив конец перевитого первой сединою уса, Ярмак бормотал:

– Сибирь... Орда... Выноси, угодники!

Зоркие глаза степняка Ядулки рыскали по далям, показывал вверх по реке:

– Во-о-о-он Кучумовы юрты и сакли... Водою до города день ходу, конями того меньше... На полдороге живет городок Атик-мурзы, близко за городком стоит Чувашиева гора, а за Чувашиевым мысом в трех поприщах – Искер.

– Берега каковы? – спросил атаман.

– Местом берега голы, местом лесисты.

– Острова и наволоки есть?

– Два острова. Один о бок с городком мурзы, другой пониже Чувашиева мыса.