Гасан подарил шашку Маметкулу.
Руки мастера дрожали, и от волнения слеза заливала его незрячие глаза, когда он передавал шашку Маметкулу:
– Бери. Ты самый храбрый в нашем народе... Много [111/112] бессонных ночей, как молитве, отдал я этой работе и ослеп на ней... Бери. Шашка окупит себя: один удар ты заплатишь за Алтай, другой – за Русь.
Маметкул поцеловал иссохшую руку мастера.
В лесных кряжах, в крутых берегах сытая текла река.
По лесным тропам, рекою и по болотным стежкам на призыв вождя спешили вогулы. Всклокоченные черные волосы ниспадали до плеч, а смуглые лица и горячий блеск глаз обличали в вогулах южное племя, заброшенное в этот край волею судеб в пору великого переселения народов. С ними бежали своры свирепых псов.
На лесной поляне, над искрящимся ручьем – мольбище: груда белых вымытых дождями костей, увенчанные ветвистыми рогами высохшие головы оленей. Валялась старая, исклеванная птицами оленья шкура.
В зеленом сне стояла тайга. Ели да сосны изливали смолистый дух. Собаки, высунув горячие языки, скакали вокруг кедра, на котором резвилась белка, перелетая с ветки на ветку. Тишина была выткана нитями комариного звона.
На берегу охотники ставили костры, наводили котлы.
– Какие вести, Кваня? – спросил один другого.
– Воевал маленько... Хорошо.
– С кем воевал?
– С русскими воевал... Все стрелы выметал и убежал.
– Где твой брат?
– Убили брата... Заберу его жену, оленей, собак, нарту. Все заберу, буду богатый.
– Глупый! Завтра и тебя убьют.
– Ну-у-у! – свистнул Кваня. – Убегу на Конду. Я умный.
– Казаки и на Конде тебя достигнут да ум твой смоют кровью.
Из-за поворота реки вывернулся челн вождя Ишбердея. Под сильным ударом весла челн летел – на обе стороны с шумом разбегались волны. Вождь подплыл и, уперевшись веслом в дно реки, легко выпрыгнул на берег, прямо на сухое место; непокрытая голова его была охвачена пламенем первой седины; на левое плечо был накинут яргак из косматой шкуры дикого козла; на ногах кожаные, обшитые железом чулки; на поясе болтались пристегнутые ремешками – нож, огниво, игольник, остроконечная костяная бляха для чистки трубки и костяной, величиною в ноготь, идол.
Приветствовали вождя, припадая на одно колено. Шаман вывел в круг жертвенного оленя и, засучив меховой рукав, взмахнул клинком.
Олень
грохнулся. [112/113]
По нежной коже его, как рябь по воде, заструилась дрожь; трепетал воткнутый в сердце нож; и вот уже смертной пеленою, словно дымом, затягивает слезящийся тускнеющий глаз его, устремленный в чащу леса.
Собаки, поджав хвосты, отбежали.
Шаман выдернул нож да, наточив в горсть крови, хлебнул и заткнул рану пучком мха.
– Горе! – с тоскою и страстью воскликнул он, ударив в бубен, и, как чумной, закружился в быстром танце. – Горе вогулам!..
В хмуром молчании слушали охотники завывания шамана и далекий перестук топоров: то посланные на высмотры разведчики ударом обуха о ствол дерева, от жилья к жилью и от стойбища к стойбищу подавали условный знак о продвижении врага, – так жители тайги и болот на огромные расстояния за самое короткое время узнавали, рано ли казаки остановились на ночевку, где плывут да какого берега держатся.
Мрачно гудел бубен, созывая богов.
Прислоненный к пеньку болван – грубая, намазанная кровью морда – безучастно глядел дырочками глаз на беду племени.
– Горе! Горе вогулам!
Чуя беду, подвывали собаки.
Шаман упал, бубен откатился в сторону. Страшное лицо его было перекошено судорогой, клочья пены стекали по бороде. Собаки, задрав клыкастые морды, взвыли, жалуясь своему собачьему богу.
Вождь:
– Слушай, народ!.. Плывут... Закованные в железо... Харт-сали-уй... (Железные волки.) Несут нам гибель... Всех перебьют или навечно обневолят... Ихние собаки сожрут наших собак... Разрушат наши жилища... Сядут на наших реках, выжгут леса под пашни и отгонят зверя... Встретил я на Яскалбинском болоте Кучумова скорца. Зовет хан все ясачные племена заодно воевать против казаков. Богатые подарки сулит хан... Пойдем ли, вогулы, воевать? Отвечайте мне, я отвечу скорцу, скорец – хану.
Иные сурово молчали, иные вскинули копья с костяными и железными наконечниками:
– Война!