Всё действо было подчинено какой-то сложившейся годами дисциплине и началось с того, что все монахини практически одновременно пришли в столовую, послушно ждали своей очереди, а получив миску с бобовой похлёбкой, проходили и садились на своё место. Готель ощущала невероятный прилив радости от этого витающего в воздухе порядка и согласия, в результате чего она проводила взглядом каждую монашку до своего места, прежде чем сама приступила к обеду. И главное, что всё это происходило в полном молчании.
Девушка обратила внимание, что монахини вообще были чрезвычайно необщительными: за те три часа, которые она успела провести в монастыре, с ней так никто и не заговорил. Это было странно, но в то же время Готель чувствовала себя превосходно и необыкновенно свободно. Напротив! Казалось, если бы с ней в тот момент кто-то принялся говорить, она бы сочла это за бестактное вторжение; она даже подумала, что, возможно, именно таким образом и сказывается на характере человека умиротворение от духовной жизни.
Возвратившись с обеда в келью, Готель сразу же заснула и проспала, как ей показалось, полжизни, а когда проснулась, солнце уже медленно садилось за горизонт. Её разбудил колокол, зовущий всех на вечернюю службу, а потому, дисциплинированно одевшись, девушка вышла в коридор. Монахини, сунув руки в широкие рукава, стройной вереницей тянулись в молельню. Многие лица ей уже были знакомы с обеда, но Готель продолжала всматриваться в них благодушно, нечаянно надеясь разглядеть свою рыжеволосую спасительницу, которая почему-то так и не появилась.
Вечер выдался тихим. Девушка немного прогулялась за стенами монастыря и вернулась к себе. И всё, казалось, было прекрасно. Ей не давали покоя лишь два вопроса: кем была та рыжеволосая женщина и зачем её сюда привезли.
Проснулась Готель совсем рано от тревожного стука в дверь. Это была та же монашка, что и встречала её вчера, она провела девушку, наверное, всеми узкими коридорами и лесенками монастыря и в завершение этого пути отворила дверь в просторную комнату, где были два больших окна, у которых стояла она – женщина с рыжими волосами. Когда Готель переступила порог, та стояла спиной и смотрела в окно. Теперь на ней не было капюшона, и её восхитительные рыжие волосы, немного прикрывающие плечи, открылись девушке во всей своей красе.
– Так ты шьёшь? – тут же раздался знакомый голос, одновременно внимательный и твёрдый, благородный, женственный и глубокий.
– Да, мадам, – ответила девушка.
– Откуда ты? – снова спросила рыжая незнакомка, всё ещё не оборачиваясь.
– Я родилась в Турине, мадам, – неуверенно ответила Готель тем, что очередным туманным утром рассказывал ей старик Парно, – меня взяли цыгане совсем маленькой, когда на город напала чума. И я выросла у них, но вчера уж минула неделя, как я их оставила.
Женщина повернулась, и тогда девушка первый раз в жизни увидела, как глубоки были её глаза:
– Кому ты молишься, дитя? – спросила она с радушным вниманием.
– На сестрицу мою, Сару Кали, – робко ответила Готель, на что женщина невольно улыбнулась и снова отошла к окнам.
– Ты можешь остаться здесь, если хочешь. Здесь тебе ничто не угрожает, – сказала она и увидела, как просияли глаза у её молодой гостьи. – Но ты будешь шить, – каким-то угрожающе серьёзным голосом, при всей своей внешней теплоте и благосклонности, добавила она.
– Да, мадам, – постаралась так же серьёзно ответить девушка, – но могу ли я узнать ваше имя?
– Меня зовут сестра Элоиза, – словно утратив интерес к общению, ответила та.
За несколько недель Готель сшила новую одежду всем монашкам, и те были невероятно благодарны ей за это, отвели самую светлую комнату для работы и привозили весь нужный материал, стоило только девушке открыть рот. Сестру Элоизу она почти не видела, та практически не появлялась в монастыре, но странное ощущение преследовало девушку и всех остальных в этой обители. Казалось, что настоятельница видит и знает всё, что происходит в стенах её монастыря. Живущие здесь не боялись её, вовсе нет! Скорее, уважение к сестре Элоизе было совершенно незыблемо в этих стенах.
Теперь Готель чувствовала себя здесь как дома. Она не посещала службы. Она была предоставлена своему личному распорядку. Утром выходила в лес на прогулку, по возвращении завтракала со всеми, а потом принималась за работу. Шила. Монахини не нуждались в разнообразном гардеробе, а потому, по большей части, девушка шила на продажу. Одежду забирали, отвозили, и больше она никогда её не видела. Однажды, когда сестра Элоиза была в монастыре, Готель предложила сшить ей платье, но та, отказавшись, лишь впала в тоску. Девушка с досады расплакалась и стала просить прощения, но настоятельница погладила её по голове и сказала, что рассталась со своим всевольным прошлым, с тех пор как потеряла своего несчастного мужа.
Готель шила невероятно много, добавляла новые элементы и линии в свои творения; в её коллекции, казалось, не было ни одного похожего туалета, так что, порой, ей было чрезвычайно трудно расставаться с ними, но это было её платой людям, подарившим ей покой и счастье заниматься любимым делом. А дела её шли настолько хорошо, что настоятельница стала лично следить, чтобы нуждам девушки отдавали самое пристальное внимание, и при каждом её возвращении Готель бежала к ней и благодарила за всё, чем была обязана этой великой женщине.
В один из таких дней девушка застала её в библиотеке и принялась умолять тоже принять её в монахини, на что сестра Элоиза, даже не взглянув в её сторону, мгновенно закрыла этот вопрос словами вроде, что церковная жизнь не для неё. Это была уже вторая оплеуха, которую Готель получила от жизни. В первый раз старик Парно сказал, что цыганская жизнь не для неё, но тогда это было не так обидно. Но второй раз ощутить себя чужой, отрезанным ломтём, отшельницей во всяком мире! В конце концов, это было необычайно неприятно.
К чему столько правды, если не знаешь, что с ней делать? Готель почувствовала, будто что-то треснуло и затихло в её сердце, но она не заплакала, и, возможно, потому, что в тот момент в её сердце отшумело детство, его дух рассеялся где-то там же, среди сотен книг, среди запаха их страниц и чернил. Ещё много раз потом девушка приходила туда, пытаясь, может быть, уловить его следы, но не находила ничего, кроме прописанных на полках романов, летописей и фолиантов. Некоторые из них были действительно красивы. С массивными обложками и расшитыми на них буквами. В каждой из этих книг таилась своя история, мудрость, хранимая веками, и, прикасаясь к ним, Готель чувствовала, как начинает трепетать от восхищения её душа, и тогда, пожалуй, единственное, о чём она могла сожалеть это то, что не умела читать.
К восемнадцати годам она прочла уже все сочинения Васа, как и нашумевший в то время роман об Александре, собрание сочинений Кретьена де Труа и множество другой современной и античной литературы; настоятельница называла её своей лучшей ученицей и часто приезжала к ней из своего аббатства. Приезжала! Не просто заходила, когда была в монастыре, а приезжала именно к Готель. Первый раз, узнав о столь неслыханной причине приезда, девушка чуть не умерла от счастья, не чувствовала под ногами земли. В такие дни они много общались о прочитанных девушкой книгах, также настоятельница упоминала, что людям в Париже очень нравятся платья Готель, хотя, по своему личному опыту, девушка с трудом могла себе представить свои платья на бедных улицах немытого Парижа. Как бы там ни было, Готель верила каждому её слову.
Должно заметить, что у сестры Элоизы был особый дар – быть одновременно милой, настолько, что в неё нельзя было бы не влюбиться, и в то же время неумолимо твёрдой. Все, кого Готель теперь знала или кого когда-либо встречала рядом с ней, все, абсолютно все были в неё влюблены.
В одну из их встреч настоятельница сказала:
– Я хочу, чтобы ты сшила платье. Особое платье, на девушку вроде тебя.
И Готель остолбенела от неожиданности, поскольку раньше сестра Элоиза ещё никогда не заказывала у неё платья, и девушка была так счастлива, что даже расцеловала настоятельницу и поклялась, что платье будет совершенно необыкновенным.
