На конверте стояло: Никите.

Тут-то вот Нонна и поняла, что ум у нее не просто зашел за разум, а разбежался и бодро стартовал в космос. Потому что не могла она совместить несовместимое: ее Динка пишет ее Никите. Что она его, простите, любит.

Ее накрыла детская чистейшая обида:

– А как же я?! Это ж вы меня должны любить, вы оба!

Все спуталось. Нонна выхватывала глазами: «Толик», «понимаешь», «никогда», «я боюсь», «белые бабочки»…

Тут вернулся Никита, она быстро сунула письмо в сумочку. Отчего-то задрожали руки – сумочка крохотная, все торчит, она рассыпала сценарий и сбежала в коридор. И напоролась на Толика.

Сияющего после танго, горячего, как утюг, в струящемся черном шелке.

И – какой-то мгновенный импульс, порыв! – Нонна сунула ему письмо:

– Привет, тормозни, это тебе от Динки.

Она решила это в одну секунду – и зря. Письмо следовало сохранить, перечитать, все понять, разобраться… А тут Толик. Она ведь правда думала поначалу, что это ему.

После этого он ушел, не дождавшись бала, не стал ни с кем танцевать. Девчонки рассказывали, что он публично поцапался с Динкой внизу. И сделал это, как все у Толика, красиво, даже поскандалить умудрился танцуя.

А потом Толик оказался изумительным гадом. Когда Нонна на следующий день попросила глянуть, он с ходу отрезал: «Не дам, не твое дело». Вот она теперь и мучается – что же там было про Никиту?

И как теперь смотреть на Динку?

И знает ли сам Никита?

И почему все парни такие козлы?

Никита привычно пристроил ее дубленку в шкаф, объясняя:

– Что со щенком, ума не приложу. Не ест почти, на прогулку сегодня еле вылез, правда, потом ожил. Лежит под столом, вздыхает, как сиротинка, кашляет, чихает.

Действительно, никто не выкатился Нонне под ноги, не вцепился в тапки, не рванул из рук пакет.

Джим был созданием компанейским, всегда старался встретить гостя лично. С бодрящим уровнем тепла и пугающим уровнем гостеприимства. Даже когда он сладко дремал на запретном диване, звук звонка подкидывал его вверх, и он мчался навстречу, лелея надежду свалить гостя первым же лобовым тараном.

Нонне его горячая любовь уже обошлась в две пары порванных колготок.

– Небось опять сожрал что-нибудь, – фыркнула она, вспомнив жуткую историю о разодранной вместе с пакетом курице. – Маленький, а жрет как динозавр. Где этот проглот?

Джимка лежал не матрасике, задвинутый под компьютерный стол. Никита считал это место самым надежным в квартире. Джимка при виде Нонны привстал и застучал хвостиком. Нос у него был сухой, в белесых разводах.

– Видишь, как тряпочка. Ветеринара, наверно, надо вызвать.

– Ничего себе тряпочка, да он толстый, как дирижабль. У него, наверно, грипп. Сейчас везде по ящику передают, у всех грипп. Свиной грипп, куриный, человеческий. Я в ЖЖ читала, его в больших городах с самолетов разбрасывают.

– Ты чего, Нонна? Какие самолеты? Гонево это.

– Ну не знаю, какие самолеты, а я сама читала в ленте, на форуме тоже. Что над Киевом что-то распыляли.

– Угу, бациллу тупизма. Она внедрялась в мозги блогеров, и те тут же начинали строчить посты про летающий грипп. Типа – здрасьте, я ваш грипп! Вот, прилетел. На самолетах.

– Ну, не знаю, вечно ты споришь… Я к тому веду, что у Джимки, может, собачий грипп? Раз есть свиной, то и собачий должен быть, да?

– Не знаю, – признался Никита. – Откуда мне знать, чем собаки болеют? Динке звоню с вчера, не отвечает. Похоже, что-то с телефоном. Засада какая-то – звонок включен, а трубку она не берет.

– А-а-а… Не обращай внимания, это она переживает.

– Что-то случилось? – Никита перестал гладить щенка. – Я ее на балу вообще не видел, только перед концертом за кулисами, минуту. А я ведь ее потом искал.

– Ай, ерунда, она с Толиком сразу после концерта поцапалась. Значит, ты ее искал… А Толик, между прочим, ей вчера в любви объяснялся.

Никита трепал уши Джимке, рука его на мгновение замерла, а потом медленно-медленно соскользнула с головы щенка.

– Вот как… в любви?

– Ну, пока вы там, в закулиснике, сочиняли продолжение «Анны Карениной», Толик танцевал. Он же у нас танцор диско, ну помнишь, у тебя его номер был в сценарии, они специально учили танго с Наташкой, которая из выпускного, из ашников, ну, ты знаешь, такая светленькая и полная дура, как будто у нее в голове не тараканы, а хомячки озверевшие между собой грызутся…

– Ш-ш-ш, – остановил Никита. – Какая Наташка? Динка тут при чем?

– При том, что Толик танцевал с Наташкой, а думал о Динке, он мне рассказывал, они вечером на площади танцевали, а она тоже мечтает танцами заняться… похоже, у них давно роман, а то ты не знал?

– У кого роман? У хомячков с Наташкой?

– Балда, вечно ты меня не слушаешь, я же элементарно объясняю, э-ле-мен-тар-но! Толик танцевал с Наташкой, танго, на балу, а на самом деле хотел с Динкой, а она его послала сначала, но потом все равно танцевала на площади, а потом опять послала… и при чем тут хомячки?

– Вот и я о том же, – пробормотал Никита. – При чем?

– Короче, слушай, я два раза объяснять не буду. Толик танцевал-танцевал и уронил розу Динке на голову…

– Во сволочь…

– Да. Только это так и задумано было, это он ей, типа, признавался, как у них там, у горячих латинских парней, принято. Он считал – будет круто, хотя, если подумать – идиотизм, конечно, можно подумать, любовь – это когда розу на голову.

– Действительно, нет чтобы приличное что-нибудь, в горшке.

– Ай, Никита, тебе лишь бы поржать, а у людей трагедия. Он, короче, уронил, а Динка то ли обиделась, то ли психанула из-за его девиц, короче, он ее перед раздевалкой догнал и начал перед ней на колени падать – девчонки рассказывали, красиво, а она взяла и убежала, девчонки даже возмущались – надо же, какая привередливая, а главное – из-за чего?

– И?

– В том-то и дело, что никто так и не врубился. Я Толика потрясла – молчит, как паразит, то есть партизан. Короче, я больше в их личные разборки не лезу и тебе не советую, сами разберутся, правильно, да?

– Ну-у-у… – Никита погладил щенка. – Я, пожалуй, к Динке схожу.

– Ничего себе, ты че, к ней после этого попрешься? Пусть сами! Если б ко мне полезли, я бы вообще убила. Потому что свобода личности и все такое. Так что не вздумай, будем делать вид, что ничего не случилось.

Никита покосился на Нонну.

– Слушай, это же странно. Вот представь, мы поссорились. А друзья делают вид, что ничего не случилось. Что бы ты подумала?

– Скажешь тоже, когда это мы поссорились? Ты что, Никитос, с дуба рухнул? Я-то в чем виновата?

– Да при чем тут, виновата или нет! Просто представь: мы поссорились…

– Ну хватит намеков идиотских! Думаешь, если у тебя ай-кью, как у жирафа, так можно на меня плевать с высокой колокольни? Я об себя ноги вытирать никому не позволю, даже тебе!

– Нонна, да в чем дело? Какие ноги?!

– Вот не надо, Никиточка, я все поняла, с двух слов! Иди, целуй в пупок свою тихоню. И в другие выступающие части ее скелета. Потом сам ко мне прибежишь, да поздно будет! Понял?!

Нонна сорвалась с места и, судя по грохоту, перевернула по дороге в коридор парочку шкафов. Ошарашенный Никита остался сидеть на полу. Некоторое время он слушал долетающие из прихожей всхлипы и шуршанье, потом дверь смачно впечаталась в косяк.

– Ты что-нибудь понял? – спросил Никита у щенка. – Вот и я тоже ничего. Какой ее хомяк бешеный укусил? И в какое место?

Щенок сочувственно застучал хвостом.

– Ладно, сукин сын… ладно. Как говорит мой трехлетний племянник – молниеносный катастроффф. Скажи, ты бы к ней… пошел? Или собаки тоже за свободу личности?

Щенок подсунул морду ему под руку, одним глазом как бы намекая, что ему немедленно следует почесать уши, а другим – что на свободу личности ему глубоко наплевать. Никита присел к нему на матрасик и чесал уши не меньше получаса.