— Нет, папа. Давай поставим знак равенства и начнем сначала.

— Договорились, Чарли, — сказал Фиц хрипло. Теперь остается только обрести примирение с твоей матерью.

Золото было забрано за пять дней, на удивление, без особых хлопот. Верным пемберлийским служителям и в голову не приходило усомниться в истории их господина о четырех с половиной тоннах свинца, а уж тем более даже самым простодушным из них, что Фицуильяму Дарси и его единственному сыну был по плечу тяжкий труд, требовавшийся, чтобы поднять, завернуть и перевязать стофунтовые чушки много-много раз. Ни разу золото не блеснуло в прорехе тонкой холстины, и ни единый пакет не развязался в неуклюжих руках. После нескольких довольно завлекательных скатываний с холма, груз с салазок был уложен в фургоны и доставлен в Пемберли, где упокоился в большом и безопасном помещении — каменном амбаре, который Фиц использовал как хранилище Ценностей.

В положенное время несколько фургонов доставили свертки в Лондон, в странное место назначения — Тауэр.

Доступные пещеры вновь открылись для посетителей; вновь туристы могли дивиться пасти пещеры Пика, заходить внутрь и любоваться хождением по канату, а также древними лачугами, которые время от времени давали приют жителям Каслтона от разгула непогоды, или в смутные времена — шайкам разбойников.

К большой радости Элизабет Фиц постановил, что впредь его дочери будут обедать с семьей, и даже проводил с ними некоторое время. Склонность Кэти шалить угасла. Сьюзи научилась поддерживать свою часть разговора, не заливаясь свекольным румянцем, Анна же проявляла живейший интерес ко всем политическим и европейским вопросам. Джорджи всячески старалась вести себя, как леди, и согласилась, чтобы ее ногти смазали горьким алоэ — омерзительнейший вкус! — и героически умудрялась не смывать отвратительное снадобье.

— Что произошло между Сьюзи, Анной и тьютором Чарли? — спросил Фиц у жены, угрожающе хмурясь.

— Абсолютно ничего, хотя они и воображали, будто влюблены в него, — ответила Элизабет невозмутимо. — Он никак их не поощрял, могу тебя заверить.

— А Джорджи?

— Заметно предвкушает свой лондонский сезон, теперь, когда Китти рисует заманчивые картины, завораживающие ее. Она так красива, что успех ей обеспечен, если она оставит свои мэриизмы, а Китти заверяет меня, что так и будет, о чем свидетельствуют ее усилия отвыкнуть грызть ногти.

— Это было ужасное лето, — сказал он.

— Да. Но мы выдержали его, Фиц, и это главное. Я очень жалею, что не знала, что вы с Недом были братья.

— Я бы сказал тебе, Элизабет, если бы мог.

— Он всегда напоминал мне могучего черного пса, который охранял тебя от всех, кто появлялся.

— Нед, безусловно, выполнял эту роль и многие другие. Я любил его. — Он посмотрел на нее прямо, темные глаза в ее глаза. — Но не так сильно, как люблю тебя.

— Нет, не сильнее. Просто… по-другому. Но почему ты перестал говорить, что любишь меня, после рождения Кэти? Ты исключил меня из своей жизни. Не моя вина, что я не могла дать тебе другого сына, кроме Чарли, или что он не отвечал твоим ожиданиям. Но ведь теперь ты больше так не думаешь, правда?

— Сына лучше Чарли пожелать невозможно. Он идеальное слияние тебя и меня. И это правда, что я исключил тебя из моей жизни, но потому лишь, что ты исключила меня из своей.

— Да, правда. Но ты-то почему?

— Ах, я был так измучен твоими постоянными насмешками надо мной! Сарказмы и тонкие колкости, шуточки исподтишка — ты не могла простить Каролине Бингли, что она чернила тебя и унижала, и все-таки ты унижала меня. Казалось, стоило мне только открыть рот, и меня корили за мое самомнение или высокомерие — за качества, худо ли, хорошо ли, но врожденные. Однако это не шло ни в какое сравнение с твоим чуранием брачной жизни. Мне чудилось, что я занимаюсь любовью с мраморной статуей! Ты не отвечала на мои поцелуи, мои ласки — я чувствовал, что ты превращаешься в камень, едва я приближался к твоей постели. У меня возникало ощущение, что тебе отвратительны самые мои прикосновения. Я бы с радостью продолжал попытки зачать второго сына, но после Кэти я уже не мог этого выносить.

Она ощутила дрожь, столь же легкую, как мурлыканье кошки, мучительно сглотнула, глядя не на него, но в окно своей гостиной, хотя уже давно стемнело, и она видела только танцующее отражение свечных огоньков. О, до чего же уверена она всегда была, что сумеет преобразить натуру Фица, заставить его увидеть, как он бывает смешон из-за этих ледяных манер и сухости. Только в этом году она перестала мягко подшучивать над его несгибаемостью, но лишь от гнева и отвращения. Однако теперь она наконец-то постигла все, что можно было постигнуть о леопардах и их пятнах. Фиц никогда не будет способен посмеяться над собой. Он слишком высоко ставил фамильное достоинство Дарси. Чарли, возможно, удастся растопить лед Фица, но ей — никогда. Ее прикосновения были слишком беспощадными, ее чувство юмора слишком неукротимо. Ну а остальные обвинения — что она может сказать в свою защиту?

— Мне нечего сказать. Я признаю свое поражение, — сказала она.

— Элизабет, этого мало! Если ты будешь молчать, мы никогда не сможем положить конец разлому между нами! Когда-то давным-давно, когда Джейн была так больна после рождения Роберта, она сказала в полубреду, что ты решила принять мое предложение, только увидев великолепие Пемберли.

— Ах, эта одна легкомысленная фраза! — вскричала она, прижимая ладони к горящим щекам. — Даже Джейн не знает, когда я шучу! Я подразумевала совсем не то и понятия не имела, что Джейн воспримет мои слова всерьез! — Она встала на колени перед его креслом, устремив на него глаза, сияющие нежностью. — Фиц, я действительно тебя полюбила, но не из-за Пемберли. Я влюбилась в твое щедрое благородство, твою доброту, твое… твое терпение!

Глядя на нее сверху вниз, он понял, что вновь покорился этим сияющим внутренним светом глазам, этим чудесным сочным губам.

— Я бы хотел поверить тебе, Элизабет, но статуя не лжет.

— Нет, лжет. — Может быть, если ей не смотреть на него, а тут у его ног это было много легче, она сумеет объяснить ему. — Я попробую объяснить, Фиц, но не заставляй меня смотреть на тебя, пока я не выговорюсь. Пожалуйста!

Он положил руку ей на волосы.

— Обещаю. Скажи мне.

— Акт любви вызвал во мне невыносимое отвращение. И все еще вызывает! Я нахожу его жестоким, животным… и никак уж не актом любви. Он обернулся для меня физическим страданием и душевной потерей. Тот Фиц, которого я люблю — не этот мужчина! Он не может быть этим мужчиной! Унижение! Опозоривание! Я не могла этого вынести и вот почему превратилась в статую. Со временем я начала молиться, чтобы ты перестал меня посещать, и со временем ты перестал. Но почему-то это ничего не изменило.

Фиц смотрел в огонь сквозь стенку слез. Единственное, что никогда не приходило ему в голову! То, в чем он видел доказательство силы своей страсти, ей представлялось поруганием, изнасилованием. Она вступила в брак настолько девственно-наивная, что его плотская сторона была для нее тайной за семью печатями. Но поскольку она была из этой семьи, я не считал ее такой обереженной. Ведь в юности ее мать, наверное же, была той же Лидией, и ее дочери, казалось, не могли не знать про физическую сторону любви.

— Полагаю, — сказал он, смигивая слезы, — мы, мужчины, считаем, будто наши жены оправятся после шока первой ночи и научатся получать наслаждение из того, что Бог, безусловно, предназначил быть большим наслаждением. Но, возможно, некоторые женщины слишком умны и слишком чувствительны, чтобы оправиться от шока. Женщины вроде тебя. Я крайне сожалею, но почему, Элизабет, ты мне никогда об этом не говорила?

— Я не думала, что тот мужчина меня поймет.

— Отдели его от меня.

— В тебе много мужчин, Фиц, со многими секретами.

— Да, у меня есть секреты. Некоторые я расскажу тебе. Просто не сомневайся, что те, которые я скрою от тебя, никак с тобой не связаны. Их я доверю Чарли, моему наследнику и моему кровному сыну. — Он начал ритмично гладить ее по волосам, будто не замечая этого. — Тот мужчина, как ты его называешь, неотъемлемая часть меня! Ты не можешь отделить его от целого. Я был бесчувственным животным, теперь я способен это видеть, но по невежеству, Элизабет, не нарочно. Я люблю тебя больше, чем любил Неда, больше, чем моего сына или моих дочерей. И теперь, когда я выбрал задние скамьи, у тебя не будет соперников в Вестминстере.