Она всегда ездила верхом по-мужски и поэтому носила под юбкой брюки. Учитывая, сколько миль она проезжала за день, проверяя владения брата, даже самые склонные к осуждению пожилые дамы считали эту одежду вполне допустимой.

Взяв в руки поводья, улыбнувшись и коротко отсалютовав, Мэдлин подала гнедого назад, развернула его и быстрой рысью поскакала из окруженного стеной двора.

Джарвис смотрел ей вслед, едва ли отдавая себе отчет, что во всех делах в округе она участвовала наравне с местными мужчинами-землевладельцами, что к ней никогда не относились как к женщине, но, правда, никто не обращался с ней и как с мужчиной — не хлопал по спине и не предлагал бренди. Она занимала особое положение.

Потому что во многих отношениях Мэдлин и была особенной.

Думая о своих сестрах, Джарвис решил, что не помешало бы, если бы они позаимствовали немного уникальности Мэдлин. Повернувшись к дому, он поднялся по парадной лестнице и неожиданно обнаружил, что от недавнего раздражения не осталось и следа.

Он вдруг ощутил себя спокойным, снова контролирующим свои поступки, уверенным и способным разобраться со всем, что могло встретиться у него на пути.

Его разговор с Мэдлин — разумной, здравомыслящей и практичной — снова вернул ему почву под ногами. Ну почему бы его сестрам не быть больше похожими на нее?

Или это основано на врожденных качествах характера?

Джарвис, все еще размышляя над этим вопросом, подошел к гостиной и вошел в комнату.

Белинда, Аннабелл и Джейн отвернулись от окна, выходившего во двор, через которое они, очевидно, наблюдали за ним и Мэдлин, и посмотрели на него с одинаковым выражением ожидания и надежды.

— Что?

Джарвис пристально оглядел их, и они все как одна смутились.

— Мы подумали, что ты, быть может, пригласишь ее в дом, — ответила Белинда.

— Мэдлин? Зачем?

Взгляды, брошенные на него, говорили, что всех интересует, где он оставил свои мозги.

— Мэдлин — разве она не подходящая леди? — спросила Белинда.

Джарвис в недоумении смотрел на них и не мог придумать никакого достойного ответа, потому что, как он подозревал, слово «Проклятие!» не произведет на них должного впечатления.

— Я должен заняться мельницей. — Он принял неприступный вид, словно надел непроницаемую маску. — Мы поговорим позже.

Не сказав больше ни слова, Джарвис повернулся и вышел.

В этот вечер Джарвис, войдя в свой кабинет-библиотеку, направился прямо к буфету, где стояли графины с напитками. Он налил себе бренди и почувствовал, как последние события дня завертелись у него в голове.

Придя на мельницу, он нашел там расстроенного мельника, готового начать утомительную процедуру разборки перемалывающего механизма, чтобы узнать, почему «проклятая штуковина не желает сдвинуться с места». Попросив его подождать, Джарвис вышел наружу и прошел туда, где в узкой протоке неподвижно стояло огромное водяное колесо. Его сестры ничего не знали об осях и шестеренках; и не было никаких признаков того, что они вообще заходили внутрь мельницы. То, что они сделали, чтобы испортить механизм, могло быть просто и хитроумно — что-то такое, что три школьницы, две из которых достаточно рослые и сильные физически, могли осуществить.

Поток бурлил и журчал, покрывая нижнюю треть колеса. С подозрением вглядевшись в струящуюся воду, Джарвис позвал на помощь мельника и его сыновей; вместе им удалось повернуть колесо — настолько, что стали видны промежутки там, где должны были располагаться три плоские лопасти, и якорь, похищенный, без сомнения, из сарая для лодок, застопоривший колесо, так что напор воды не мог сдвинуть его с места. При трех отсутствующих лопастях вода свободно текла сквозь пролом, не обеспечивая силы, необходимой для поворота большого колеса.

Увидев проломы и якорь, Джон Миллер выругался.

Они отыскали спрятанные в кустах лопасти, которые для облегчения их замены просто вставлялись в прорези на внутренней поверхности колеса, а убрать якорь и вернуть лопасти на место было делом нескольких минут — и жернов снова пришел в движение.

Ликвидировав последнее злодеяние сестер, Джарвис вернулся домой и до обеда закрылся в библиотеке.

За обеденным столом он почти не принимал участия в разговоре, лишь обменялся несколькими общими словами о местных делах и соседях. Однако никто не упомянул о Мэдлин Гаскойн.

Когда сестры вместе с Сибил поднялись и направились в гостиную, Джарвис проводил их взглядом, а потом, взяв свой бокал, прошел к мягкому креслу, опустился на кожаную подушку и вздохнул.

Сделав глоток, он откинул голову на спинку и закрыл глаза.

В конце прошлого года он подал в отставку, и у него была смутная надежда, что теперь, когда установился мир, он спокойно может жить и действовать как граф Краухерст, и его следующим шагом должна быть женитьба.

Когда группа его близких друзей — еще шестерых, кто так же, как и он, последние годы работали в тылу врага под началом секретного руководителя, которого они знали как Далзила — решила собраться и организовать закрытый клуб, чтобы защититься от напора хищных великосветских мамаш, Джарвис решил, что это великолепная идея. Клуб «Бастион» и в самом деле доказал свою полезность, облегчив поиски подходящих жен — во всяком случае, для большинства других его участников.

К этому моменту из семи первоначальных членов клуба неженатыми оставались только двое: Кристиан Аллардайс, маркиз Дирн, и сам Джарвис.

У Кристиана, как понял Джарвис, был секрет, который его удерживал. Какая-то причина, по которой, несмотря на то что из всех них он провел больше всего времени в бальных залах и чувствовал себя в этой обстановке комфортнее остальных, он оказался неспособным почувствовать к какой-нибудь леди интерес, даже мимолетный.

В жизни Кристина было нечто, что служило оправданием того, почему он оставался неженатым.

У Джарвиса же не было оправдания. Он хотел жениться, найдя достойную леди, и сделать ее своей графиней. Он намеревался найти невесту еще в феврале, но прошло уже около шести месяцев, а он не добился абсолютно ничего.

Сообщение о поломке мельницы дошло до него, как только он прибыл в Пейнтон-Холл в Девоне, чтобы присутствовать на бракосочетании Деверелла, одного из членов их маленькой компании, и Фиби. В результате, вместо того чтобы провести последнюю неделю в Лондоне в надежде, что среди нескольких великосветских семейств, задержавшихся в столице, он, возможно, найдет свою будущую жену, Джарвис был вынужден поспешить обратно домой.

И в следующие три месяца он вряд ли продвинется в этом направлении.

Осушив бокал, Джарвис заставил себя посмотреть в лицо этому факту, принять его, отбросить в сторону и обратиться к более близким проблемам, где он на самом деле мог что-то сделать.

Мисс Мэдлин Гаскойн…

Он заключил договор с сестрами, но, естественно, оставил для себя путь к отступлению. И этот путь пролегал в расщелине между совместимостью характеров и «красотой». О других критериях, которые Джарвис выставил своим сестрам, окружающие — например, его дорогие сестры — могли сделать собственное заключение, но «совместимость» определялась исключительно им самим.

Он оказался на редкость дальновидным — по всем остальным пунктам Мэдлин подходила.

Ей было, как подсчитал Джарвис, двадцать девять лет или около этого; ее отец умер восемь лет назад, а в то время ей был двадцать один год, — это все, что знал Джарвис. Она, возможно, немного старовата и, несомненно, считает себя окончательно и навсегда оставшейся в девицах, но ему самому уже тридцать четыре, так что ее возраст не может быть препятствием к браку.

Конечно, Джарвис предпочел бы жену, у которой поменьше лет за плечами и которая меньше пережила в жизни, — Бог свидетель, ему самому много досталось. Но маловероятно, чтобы чересчур молоденькая леди привлекла и тем более удержала его интерес.

И, как дочь покойного виконта Гаскойна, Мэдлин, без сомнения, обладала происхождением, требующимся для того, чтобы занять место его графини; здесь невозможно было найти изъяна.