Мэдлин посмотрела на одну из больших лодок, у которой были мачта, сейчас убранная, и паруса.
— Поднимаются здесь. — Джарвис потянул ее за руку к лестнице, которая находилась в одном из задних углов комнаты, и, бросив на Мэдлин быстрый взгляд, пошел вверх. — Эта комната всегда служила своеобразным местом отдыха. Мой отец отделал ее для матери — многие годы она принадлежала ей, была ее местом отдыха.
Поднявшись вслед за ним по лестнице, Мэдлин ступила на отполированные до блеска доски и огляделась с немалым удивлением. Комната оказалась совсем не такой, как она ожидала. Освободив пальцы из руки Джарвиса, она медленно прошлась по комнате и приблизилась к широким окнам, обращенным к морю.
Словно почувствовав ее невысказанный вопрос, Джарвис продолжил:
— Моя мать была художницей-акварелистом. Она любила писать морские пейзажи.
В комнате на полу лежал дорогой ковер, темная дубовая мебель была великолепного качества и отделана со вкусом. Там были как уютные кресла, так и стулья с прямыми спинками и мягкими сиденьями; у стены стоял буфет, на котором лежали небрежно брошенные три книги, словно кто-то принес их в это пристанище, собираясь читать; в углу у смотрящих на море окон был прислонен к стене сложенный деревянный мольберт, покрытый заляпанной красками тканью. В центре комнаты стояла широкая тахта с толстым матрасом и массой подушек, обращенная своим изножьем к окнам. А рядом с ней на столике возвышалась ваза с фруктами и графин с притертой пробкой, наполненный медового цвета вином.
В комнате было чисто, пахло свежестью, и на тщательно отполированных деревянных поверхностях не было ни пятнышка пыли.
Подойдя к окнам, Мэдлин смотрела на волны; было легко понять, почему художница любила это место: свет был ярким и одновременно необычным, меняющимся в зависимости от состояния моря.
— Ваш отец, должно быть, хорошо понимал вашу мать.
— Он ее обожал. Мне было четырнадцать, когда она умерла, — продолжал он, встретившись с Мэдлин взглядом, — поэтому я прекрасно помню их, вижу их вместе, особенно здесь… Мой отец любил Сибил тоже, но это совсем другое. Моя мать была его солнцем, его луной и звездами. И она тоже любила его.
Мэдлин внимательно смотрела на него, и когда Джарвис протянул ей руку и кивком позвал к себе, она, на мгновение задумавшись, медленно подошла к нему.
— Чья теперь эта комната?
Он заключил ее в объятия и, слегка улыбнувшись, заглянул ей в глаза.
— Моя. Никто, кроме меня, сюда не приходит.
Он прижал Мэдлин к себе и, наклонив голову, потерся губами о ее губы, а потом уверенно накрыл их.
А теперь и она. Мэдлин отметила про себя, что он выбрал эту комнату, это особое место, где еще жила — во всяком случае, для него — любовь его родителей, для того, чтобы соблазнить ее.
Это была ее последняя отчетливая мысль перед тем, как его требовательные губы, его руки, сомкнутые вокруг нее и управляющие ею, его губы и язык, заманивающие ее, лишили Мэдлин всех мыслей, отвлекли их, захватили, опутали чувственной паутиной, заворожили поцелуями и ласками, которые намекали мягко, однако определенно, на то, что ждет ее впереди.
Мэдлин с готовностью последовала туда, куда вел ее Джарвис.
Прервав поцелуй, Джарвис поднял голову и, поймав ее взгляд, просунул руку между ними и стал умело расстегивать пуговицы ее жакета. Как только последняя была расстегнута, Мэдлин сбросила жакет, не заботясь о том, куда он упадет.
Губы Джарвиса, изогнувшись только чуть-чуть в уголках, сжались в линию, которая уже была ей хорошо знакома, а его взгляд опустился; теперь Джарвис трудился над расстегиванием более мелких пуговиц ее блузки.
Мэдлин ничего не говорила, а просто наблюдала за выражением его лица, чувствуя, как он увлечен своими действиями. Расстегнув ей блузку, Джарвис замер, не сводя глаз с того, что ему открылось, и спустил блузку с ее плеч.
Затем он потянул шнуровку юбки, так чти Мэдлин ощутила рывок на талии, и, удерживая ее поцелуем, окунул Мэдлин в котел кипящего желания, которое бурлило, поднималось и постоянно росло, пока он ослаблял шнуровку. Наконец шнуровка была распущена, и юбка, которую Джарвис спустил ей вниз через бедра, упала на пол, скомкавшись у ее ног.
Потом он снял ее брюки, сапоги, белье…
Он действовал по наитию, бездумно и раскрепощено, следуя какому-то внутреннему побуждению, которого, как ему казалось, он до конца не понимал.
Теперь Мэдлин стояла обнаженная и босиком на полированных досках, а он рассматривал ее.
Как свою собственность.
С того момента, когда Джарвис впервые увидел ее, он знал, что, нагая, она будет подобна божеству — одной из римских богинь, стройной и гордой.
Но одежда лишала ее красоты в еще большей степени, чем он предполагал.
Мэдлин оказалась еще более красивой, чем он ожидал, — настолько красивой, что голова у него закружилась.
Ее грудь была пышной, прекрасной формы, высокой и гордой, ее кожа кремовой, а соски нежно-розовыми; ниже ее грудная клетка сужалась до тонкой талии, которую он мог обхватить руками, а плавный изгиб бедер завершался изящными линиями стройных ног.
Мэдлин стояла перед ним, не полностью расслабившись, но все же без какой-либо фальшивой скромности и ложного стыда. С высоко поднятой головой и с вопросом в глазах она начала поднимать руку.
— Ну подожди, прошу тебя… — Он облизнул пересохшие губы. — Постой так и позволь мне налюбоваться.
Мэдлин подняла брови, но руку опустила.
С трудом вздохнув, Джарвис продолжал рассматривать ее со всех сторон, с любовью задерживая взгляд на каждом дюйме, каждом изгибе, давая возможность каждой грани, каждому ракурсу отложиться у него в мозгу и обогатить его впечатление, его страсть, его желание — его потребность.
Унаследовав от матери взгляд художника, он мог почти профессионально оценить игру света на нежной женской коже и изящество телесных форм, отсвечивающих перламутром.
Встав позади Мэдлин, Джарвис освободил от шпилек тяжелую массу ее волос, уже наполовину растрепавшихся, и почувствовал под руками шелковистое скольжение распущенных локонов. Он поднес пряди волос к своему лицу и глубоко вдохнул их аромат.
— Ты просто… неописуемо красивая.
Он выдохнул эти слова у самого уха Мэдлин и отстранился, заставил себя сделать шаг назад и еще раз посмотреть — внимательно посмотреть. Он знал, что это мгновение узнавания — обоюдного узнавания друг друга — больше никогда не повторится.
Джарвис благодарил всех святых, которых знал, что не прозевал ее. Мэдлин продолжала наблюдать, как он ходит вокруг нее, но стояла спокойно и не делала попыток прикрыть свои выпуклости, соблазнительные впадины и украшавшие ее лобок светло-каштановые завитки, которые в пронизывающем их свете мерцали как золото — как спрятанное сокровище, которое он мечтал увидеть, потрогать, получить в собственность.
Взгляд Мэдлин задержался на лице Джарвиса, и то, что она там увидела, то, что отпечаталось в его чертах и ярко светилось в его янтарных глазах, загипнотизировало ее, и она ощутила, как раскаленное острие его взгляда касается ее голой кожи. Если бы кто-то всего день назад сказал Мэдлин, что она будет добровольно стоять обнаженной, пока Джарвис ее разглядывает, она рассмеялась бы. Но это выражение у него в глазах… ради него она была готова ходить голой по раскаленным углям.
Она не ожидала, что Джарвис так открыто позволит ей увидеть и понять, насколько он очарован ею. Сделав это, он преподнес ей подарок, доставив безграничное удовольствие.
— Твоя очередь.
Мэдлин потянулась к лацканам его куртки для верховой езды.
«Моя очередь».
Взглянув ей в глаза, Джарвис прочитал в них настойчивость и молча подчинился. Он не стал покорно ждать, пока Мэдлин снимет с него одежду, а сбросил ее с себя, но, оставшись нагим, он не собирался стоять и позволять ей внимательно рассматривать его, а в то же мгновение потянулся к Мэдлин и привлек ее к себе.
Мэдлин перестала дышать, все косточки ее тела растворились от соприкосновения, она прильнула к груди Джарвиса, и невероятное тепло его обнаженного тела обожгло ее кожу. Ее груди уперлись в каменные плиты его груди, соски превратились в набухшие шарики, болезненно чувствительные к прикосновению курчавой поросли; ее бедра плотно втиснулись между его твердыми, как скала, бедрами, а его крепкие руки, накрывшие ей ягодицы, удерживали ее там так, что его естество обжигало ее упругий живот.
