Орган в Бергхейме был полной противоположностью всему этому, и мне часто казалось, что я его предаю – и предаю полтора десятка представителей семьи Шенонь, состоявших при нем штатными органистами. Однако, на мой взгляд, орган обращается не совсем к людям и не совсем годен для музыки. Это единственный известный мне инструмент, который стремится увлечь вас в пучину, который беззвучен под своей звуковой формой, который говорит не столько с человеком, сколько с местом или с Богом; этот океан звуков накрывает вас первой же своей волной, властно захватывает, заполоняет все пространство до самых сводов, и его слушание нельзя назвать в полной мере человеческим, индивидуальным занятием. Тем не менее мужчины нашей семьи играли на весьма посредственном органе Бергхеймской церкви в течение трехсот десяти лет – если пренебречь такими пустяками, как несколько сторонних исполнителей, просидевших за ним кто семь лет, кто тридцать, в ожидании момента, когда подрастет очередной сын или племянник династии Шенонь или будет подписан очередной контракт на должность капельмейстера. «Нижняя» церковь, чьим органом мы и владели, была очень красива и одновременно крайне безобразна, в силу своей эклектики: пуатвинский неф XIII века никак не сочетался с двадцатиметровым фрагментом галереи, который явно изготовили в парижской мастерской. Фасад датировался XIX веком – иными словами, был в стиле эпохи Людовика XVI.

Слева от входа висело огромное мрачное полотно откровенно садистского толка с изображением распятого Христа, наводившим на меня ужас в детстве. Зато с другой стены глядела, манерно изогнувшись, Вирсавия кисти Игнаца Гюнтера; красота ее бесстыдно обнаженного тела производила потрясающее впечатление.

Мой дед покинул Бергхейм в 1871 году, после подписания Версальского договора, когда Эльзас, Баден, Лотарингия, Вюртемберг и Бавария впервые за свою историю отошли под эгиду Пруссии. Отец мой был, как и я сам, французским подданным. Он родился в Париже, а в двадцатые годы обанкротился в Конде – недалеко от Кутанса и Кана. Тогда-то он и переехал в Бергхейм, вслед за чем вернул себе химический завод в Хейльбронне. Во время падения марки он бросил Бергхейм, потом женился в Париже на моей матери, дав ей клятву, что ноги его больше не будет в Вюртемберге; во время войны он сыграл немалую роль в Сопротивлении, в сети Центр – Запад. Дождавшись освобождения, он вместе с французскими войсками отправился в Германию, после Потсдама снова приехал в Бергхейм и выкупил у тети Элли наш семейный дом с парком, но не прилегающую к нему ферму – я уж и не помню почему; не знаю также, какими путями он добился денацификации этого владения.

Моя тетушка Элли находилась в отчаянном положении. Ее муж погиб на фронте в июне 1944 года в Нормандии, под обстрелом американцев. У нее на руках осталось трое детей, старше нас по возрасту. Откровенно говоря, отец совершил множество весьма выгодных сделок с недвижимостью в первый послевоенный период. Он умер внезапно, от сердечного приступа, в 1957 году, в возрасте пятидесяти пяти лет. Он считался инвалидом войны первой группы, так как участвовал в боевых действиях движения Сопротивления. Мать прожила с нами в Германии около двух лет – вплоть до 1947 года, после чего окончательно вернулась во Францию. Мои родители развелись в феврале 1949 года. А в марте того же года мама снова вышла замуж (она оставила нас на попечение тети Элли еще в 1947 году.) Мама умерла очень молодой, от рака легких. Она выкуривала больше двух пачек английских сигарет в день. Она скончалась в 1962 году, в возрасте сорока девяти лет, в Неккеровском госпитале.

В 1945 году мой отец был Фарисеем с большой буквы – эдакий святой Венсан де Поль,[19] покровитель Бергхейма. Вот уж кого Господь не стал бы спрашивать: «Что сделал ты со своими талантами?» Он восстанавливал дома, поддерживал беженцев, утешал вдов, кормил сирых и убогих, раздавал беспроцентные ссуды, перераспределял средства международных фондов помощи – а заодно скупал земельные участки мертвых и обездоленных. Хейльбронн, Штутгарт, Бергхейм – все это дышало унижением разгрома; стыд затыкал рты побежденным. Таким образом, борясь с вермахтом, отец боролся с Пруссией, а организуя помощь потерпевшим и возвращаясь в Вюртемберг – притом стремясь именно в Вюртемберг, – попутно избавлял себя от расходов на таможню; и все это делалось с целью отмыться от вюртембергской – и частично семейной – крови, пролитой его собственными руками. А еще потому, что благотворительность – дело вполне доходное. А еще потому, что ему было трудно вот так сразу бросить оружие и превратиться из партизана в гражданское лицо, требовался какой-то переходный период, еще сохранявший дух опьянения борьбой, дух военной солидарности – или военной безнаказанности. И еще он, может быть, хотел таким способом – переезжая с место на место, работая до изнеможения – забыть о своей мучительной болезни: сестра Лизбет до сих пор вспоминает, как его внезапные обмороки пугали ее и Люизу. У него была удалена часть легкого, а в 1943 году он перенес трепанацию черепа.

Семейное предание гласило, что Шенони обитали в Бергхейме с 1675 года, того самого, когда Тюренн умирал на руках Гриммельсхаузена в Ройхене.[20] Но на самом деле первое упоминание об их присутствии относится к февралю 1761 года; оно свидетельствует о том, что некий Ф. Шенонь, музыкант господина Филиппа де ла Гепьера, был арестован и приговорен судом – невзирая на отказ потерпевших от иска – к выплате крупного штрафа за драку, учиненную в таверне Бергхейма. Сам Филипп де ла Гепьер, в отличие от Фредерика Шеноня, прославил свое имя совсем иными деяниями. Сев на коня, он покинул Лотарингский двор Станисласа Лещинского и отправился ко двору герцога Вюртембергского. Для него он построил замок Монрепо. Построил Людвигсбург. А также Солитюд – замок Уединения. Не могу даже сосчитать, сколько раз мои родители совершали паломничества или, вернее, экскурсии в эти места, с целью угодить маме, с ее французскими вкусами; нас тоже тащили на пароход, чтобы показать четыреста пятьдесят три или четыреста шестьдесят три комнаты Людвигсбурга, цветочную выставку «Флоралии», бескрайние французские сады, парк Фаворитки, Шветцинген Никола де Пигажа, «самый красивый французский парк в мире», как было указано на серой табличке, «где Моцарт… где Вольтер…». Мы, дети, предпочитали замок Монрепо, там нам дозволялось брать напрокат лодку и кататься по озеру. Филипп де ла Гепьер – этим именем, нужно сказать, довольно оригинальным,[21] мне в детстве прожужжали уши – внушил мне отвращение не только к нему, но даже к самому Версалю.

Отец говорил: «До катастрофы в Садове[22] герцогство всегда доблестно сражалось с Пруссией. Вюртемберг принадлежит Франции не более, чем Эльзас, Корсика или Лотарингия. Все остальное – измышления Зеркальной галереи!»[23] Мой отец, подобно всем героям, переписывал историю «под себя», желая выглядеть в ней по-геройски, – с годами, старея, я нахожу это стремление не только неизбежным, но и вполне оправданным (мадемуазель Обье наверняка сказала бы по этому поводу, со свойственной ей трогательной и одновременно безжалостной определенностью, что каждый имеет право намазывать маслом свой кусок хлеба); он не уставал твердить, что в 1919 году Франция «дала слабину». И что, отобрав лишь Эльзас и Лотарингию, она трусливо уступила Северной Германии Пфальц и Саар, Баден, Вюртемберг и Баварию, тогда как эти земли на протяжении всей своей истории воевали между собой (по правде говоря, если уж быть совсем точным, история столь же часто сталкивала их и с Францией). Не смею утверждать, что боевая служба моего отца в Сопротивлении несколько помутила его разум, но убежден, что он вступил одним из первых в партизанский отряд на западе Франции, движимый застарелой ненавистью к пруссакам, саксонцам и гугенотам, и сражался с нацистами в тайной надежде отомстить за Швабию, независимую или нейтральную, с тем чтобы она вновь, если можно так выразиться, отыскала среди руин, на грязной свалке войны, маленькие стилизованные фигурки льва и оленя с герба Вюртемберга.