Сун пошел в город и скоро вернулся, потому что никуда не мог пройти. Мост через реку снесло, река вышла из берегов, по скатам к реке, где несколько часов тому назад были улочки бедноты, осталось голое место, валялись лишь трупы людей. Дождь прошел по всей провинции, и вода с гор кинулась на город, уничтожая все, что у нее было на пути. Город был наполовину уничтожен. Но на то Китай и есть Китай: дня через три, когда вода сошла, китайцы заново стали лепить свои домики на тех же самых местах, где недавно была вода, хотя такие наводнения бывают в Калгане почти каждое десятилетие.

Я забеременела вновь и вновь выпила пату. Сун и его мать решили, что я не могу иметь ребенка. В это время родила жена двоюродного брата Суна, тот жил бедно, у него было шестеро детей, и народился новый. Сун решил купить у него новорожденного и купил за пятьдесят долларов, за кусок дешевого шелка и за двадцать фунтов крупчатки. Сделка была оформлена у нотариуса. Я должна была растить мальчика. И я привязалась к нему, полюбила его, назвала его Василием. Сколько было хлопот с ним — заболеет он, я не сплю ночей, мучаюсь с ним вместе. А какое счастье было слышать его смех, ловить протянутые ручонки. А когда начал он ходить и лопотать по-русски, радости моей не было границ…

К нам, за стены нашего дома и нашего квартала, стали приходить темные слухи о революции в Китае. В тысячелетие наших традиций стали вплетаться слухи о наступающем Фын-юй-сяне. Говорилось, что войска Джан-дзо-лина не сумеют отстоять провинции и провинцию займет Фын-юй-сян. И, действительно, войска Джан-дзо-лина стали отступать, наводняя город. Наши переулки ждали грабежей, прятали ценные вещи, зарывали золото в землю, женщины вместо золота надели плохонькое серебро. Ворота запирались еще засветло, на крышах по очереди дежурили мужчины. Слухи из-за ворот приходили все тревожнее и тревожнее.

И однажды мы все проснулись от грохота ружейных выстрелов, криков, лая и воя собак. «Началось!» — шептала мать и переставляла на новые места своих идолов, обещая им богатейшие жертвы. Огонь всюду потушили, мужчины ползком вылезли на двор, женщины сидели на полу около кана — кан был защитой. Стали залетать пули; они делали малюсенькие дырочки в бумажных окнах и цокались о стены. Все мы плакали.

Сун скоро приполз к нам. О защите не могло быть и речи, надо было молиться идолам. Сун стал искать места, куда бы ему спрятаться, так как при солдатских грабежах, сообщил он, больше всего попадает мужчинам, их бьют, требуют от них денег, их мучают, а женщин не бьют, сообщил он, а только изредка насилуют.

Из-за ворот стали доноситься выкрики: «Сюда! Так его!.. Давай лестницу!.. Приколи собаку-то!.. Вот еще дом!» Слышались вопли женщин. Я сидела ни жива ни мертва. Пули летали целую ночь.

Лишь к рассвету стихло, слышались лишь отдельные выстрелы. Выйти на двор мы боялись до полудня, хотя давно уже все стихло. Сун послал аму к соседям. Те долго не хотели ей открывать двери. Ама выглядывала в щелочку за ворота. Везде было пусто. Тогда мы, крадучись, вышли на двор. Наши ворота были проломаны. Почему не зашли к нам, неизвестно, должно быть, не успели. Сун пошел за ворота узнавать новости. Оказалось, что все соседние дома были ограблены, уцелел лишь наш дом да еще два стоящих за нами, — солдаты не успели дограбить переулка. Отступавшие мукденцы грабили в ту ночь весь город, особенно пострадали магазины.

В этот день на месте не было ни одного торговца, ничего нельзя было купить. С середины дня опять все стали запираться и баррикадироваться, ибо опять ожидали нападения мукденцев. Никто не спал, все собрались в подвале и сообщали слышанное.

Погром начался еще вчера с вечера, сейчас же после приказа отступать. Солдаты стали собираться кучками под предводительством офицеров. Магазины спешно закрывались. Солдаты разделились партиями и грабили улицы по жребию. Утро застало солдат в разгаре грабежа, но, по приказу начальства, солдаты могли грабить город только до рассвета и на рассвете должны были уходить из города. Солдаты не только грабили, но и уничтожали все, ломали вещи, рубили сундуки, рвали материи. Было много убитых мужчин и старух и множество изнасилованных женщин. Из наших соседей лучше всего отделалась от грабителей Сы-вын-куй. Когда к ней вломились солдаты, она сказала им: «Господа, вот деньги, ключи. Берите все, что вам надо. Вот вам печенье, вино, отдохните, покурите опиума». Такое человеческое отношение отрезвило солдат, они никого не били, не ломали вещей, выпили вина, взяли сорок семь долларов, две шубы и ушли.

У Ин-ся-сына переизнасиловали всех женщин, кроме племянницы, которая была только что после родов, — ее не насиловали, считаясь с религиозными традициями своей страны, но мужа ее избили до потери сознания.

Ночь прошла в разговорах, выстрелов почти не было слышно. В эту ночь в город вошли войска Фын-юй-сяна. Фына встречали демонстрациями. Но ночью опять загремели пачки выстрелов. Наш двор проснулся в ужасе, решили, что город грабят новые войска. Наутро оказалось, что ночью отряды Фын-юй-сяна расстреливали на мосту через реку пойманных грабителей. Расстрелы тянулись несколько дней. Иногда расстреливали и днем. Сун ходил смотреть на расстрелы. Расстреливали с моста. Убитые падали в реку. Сун рассказывал, как некоторые расстреливаемые пытались бежать из расстреливаемого взвода, их ловили и добивали вручную. Так было расстреляно несколько тысяч человек.

Войска Джан-дзо-лина были разбиты наголову, часть их сдалась новому дутуну, другая ушла за город, в горы к хунхузам, и грабила деревни. Генерал Фын издавал строжайшие приказы, но разбои не прекращались, не прекращались и расстрелы. Город был на военном положении. Войска мукденцев грабили провинцию. Карательные отряды не успевали их ловить. Хунхузы нападали даже на окраины города. Телеграф не работал несколько недель. Связь с Монголией была прервана. Поезда на запад подвергались грабежам.

Про генерала Фына ходили самые невероятные слухи. Его радостно встречала городская беднота, приказчики, чиновники, образованные люди, но в нашей среде он не пользовался симпатиями. Его приказы возмущали купечество, и все валилось в одну кучу обвинений и то, что он изменил своему другу У-пей-фу, и то, что он обложил купцов прогрессивным подоходным налогом, и то, что он запретил женщинам коверкать ноги. Фын приказал отдавать девочек в училища и запретил им бинтовать ноги, не выполнявших приказа он штрафовал. Чо несколько раз платили такие штрафы. В нашей среде ликовала только Сы-вын-куй, и она приносила новости, что Фын дружит с революционной Россией, запрещает мужчинам носить шелк, запрещает ездить на рикшах. Жизнь пошла по-новому. Новая жизнь коснулась и меня…

В европейской литературе уже много имеется трудов, посвященных китайской революции. По русской номенклатуре Фын-юй-сян являлся вождем китайско-эсеровских настроений, Джан-дзо-лин — врангелевских. Авторы, обрабатывающие дневники Ксении Михайловны Беспалых, отсылают читателя к соответствующей литературе о Фын-юй-сяне — герое людей и настроений русского девятьсот пятого года. Ксения Михайловна стала разбираться в этом впоследствии — и об этом ниже.

…Это — последние дни Ксении Михайловны в рабстве.

Новая жизнь коснулась и меня. Сун поступил на службу в английскую фирму.

— Теперь надо трудиться, а то бездельников Фын не любит, а меня скоро ему представят, — говорил он.

Однажды вечером он принес счета, написанные по-русски, спросил, умею ли я их прочитать. Я прочитала, конечно. Он просил меня написать по-русски, я написала.

— Я определил тебя на службу в английскую фирму, — сказал он. — Завтра я повезу тебя показаться англичанину.

Фамилия англичанина была Невиль. Наутро мы поехали к нему в гостиницу. Невиля не было дома, он должен был скоро вернуться. Сун отвел меня в номер знакомой монголки, а сам ушел. Мы сели пить чай. Прошло несколько минут тягостного молчания. Вдруг я услышала русский женский голос: «Где она?» Дверь распахнулась, и передо мной стояла белокурая высокая женщина в белом платье.