Не однажды приходил я к ней днем в надежде поговорить, объяснить свои намерения, но ее никогда не оказывалось дома. Пожалуй, сей прискорбный факт, коль речь идет о женщине, должен был бы меня насторожить, но, увы, душевное смятение, зародившееся во мне при мысли о возможности для меня самостоятельно избрать собственное будущее, не позволило мне скрупулезно проанализировать всю странность происходившего.

Мои обязанности в колледже сводились в основном к административной работе, поэтому свои частые отлучки я оправдывал необходимостью изыскивать дополнительные источники пожертвований во благо ордена. И все же брат Аркадио, наш игумен, поставил мне в упрек небрежение к работе и легкомысленность поведения. Не спорю, основания на то были. Молитвы казались мне бесконечными. Мессы и религиозные церемонии более не вызывали во мне жара, который должен возгораться в душе каждого несчастного грешника пред светлым ликом Господа. Поверите ли Вы мне, падре, но из всего Священного Писания в долгие часы благочестивых бдений единственная фраза, которая постоянно вертелась в голове, — это строка псалмов: «Два сосца твои, как двойни молодой серны, пасущейся между лилиями»[48].

Лифт остановился на четвертом этаже. Элена была на кухне, перебирала и мыла чечевицу и замерла, похолодев: что это значит? Рикардо, счастливый оттого, что наконец-то удалось сделать удачный перевод одного из дьявольски трудных стихотворений Китса, уже занес было руку над клавишами ундервуда и тоже замер, словно с удивлением осознал, что творит нечто незаконное. И только часы на стене в столовой продолжали монотонно отстукивать ритм убегающим мгновениям, не обращая ни малейшего внимания на нежданный звонок в дверь.

Через несколько секунд замешательство сменилось деловитой суетой. Элена осторожно скользнула по коридору. Убедилась, что Рикардо уже скрылся в своем убежище. Поправила деревянные четки с крупным зерном, которые закрывали собой петли дверных створок шкафа. Подошла к рабочему столу мужа, собрала исписанные листки. Распахнула балконную дверь. В комнату ворвалась весна. Стараясь не шуметь, подошла к входной двери. Замерла настороженно, вслушиваясь, не донесется ли из-за двери какой шорох. Тогда можно было бы понять, кто пожаловал к ним, кто затаился там, на лестнице. И вдруг второй звонок, словно звонкая пощечина, подбросил ее от неожиданности. Она даже сдавленно вскрикнула, застигнутая врасплох.

За дверью оказался брат Сальвадор. В глазок она разглядела его круглое лицо, начинающую лысеть голову. Он улыбался одними уголками рта, губы плотно сжаты. Глаза полузакрыты. Во всей его фигуре ощущалось желание походить на жалостливого блаженного. Элена открыла дверь. Он вошел, монотонно, нараспев, словно псалом, повторяя: «Добрый день, добрый день, добрый день».

Переступил порог и только тогда вежливо спросил, можно ли войти. Элена закрыла дверь со словами: «Проходите, брат» — и проводила его в столовую. Сесть не предложила, но ему приглашения и не надо было — и без того удобно устроился на стуле. Посетовал, что, мол, в сутане очень жарко. Она предложила ему стакан воды, но лицо гостя озарилось блаженной улыбкой, явно намекавшей: какая вода, немного вина сгодится лучше.

Когда Элена вернулась в столовую с бутылкой вина и одним стаканом, брат Сальвадор уже просматривал книги, которые были разложены на буфете. Пробормотал что-то невнятное по поводу литературы и одиночества и поднял уже наполненный стакан за здоровье Элены. Пил быстрыми мелкими глотками, чтобы по возможности не было слышно бульканий в горле, потом громко прищелкнул языком, вероятно полагая, что лучшей хвалы виноградникам Вальдепеньяс подыскать трудно. Оказывается, он пришел поговорить о Лоренсо.

— Он что-то натворил?

— Нет-нет, что вы!!! Как раз совсем наоборот. Замечательный мальчик. Мог бы стать первым в классе. Если бы не его застенчивость… — И тут зажурчала пламенная речь о необходимости обучать жизни, мужеству и отваге, чтобы стать лучшим, primum inter pares[49], первым пред ликом Господа. — Возможно, все дело в том, что у мальчика нет отца…

Молчание Элены только распаляло красноречие святого брата, поток религиозного пустословия обрушился на бедную женщину. Брат с воодушевлением вещал о жертвенном служении на ниве образования, об ответственности и тяжком бремени отыскивать среди деток лучших, о сложности направлять энергию мальчиков в нужное русло, на добрые дела, чтобы воспитать из них великих вождей, предназначенных судьбой для великих свершений.

— Если только пожелаете, я мог бы посодействовать поступлению вашего сына в семинарию.

Элена не сдержала улыбки:

— Но он еще совсем дитя!

— Наставлять на путь истинный, Элена, — наша прямая обязанность, наша первая и единственная забота, которую от нас ожидают. Мальчика это ни к чему не обязывает. В семинарии он бы получил великолепное образование, которое пригодилось бы ему в будущем. В конце концов, если Лоренсо пожелает, вовсе не обязательно ограничиться только распеванием псалмов. Взгляните на меня. Я двенадцать лет провел в стенах семинарии, но сейчас я сомневаюсь, что хочу стать священником…

— Так вы не священник?

— Нет, сударыня, что вы! Я всего лишь диакон, слуга Церкви. Быть может, когда-нибудь мне посчастливится встретить ту, с кем я смог бы создать семью…

Возможно в попытке немного успокоить Элену, на лице которой отразилось нескрываемое удивление, святой брат попросил разрешения посетить уборную. Элена указала гостю на заветную дверь, а сама лишний раз перепроверила: не видны ли следы пребывания в доме еще одного мужчины, ее законного супруга. У нее вошло в привычку тщательно уничтожать малейшие следы существования Рикардо — начиная с запаха табака. Чтобы избежать возможных расспросов, Рикардо просто-напросто бросил курить. Элена убирала со стола и прятала листки бумаги, испещренные аккуратным почерком, ставила на место книги, которыми пользовался муж, делая литературные переводы. Она наловчилась сушить одежду мужа, не развешивая ее, а только гладя утюгом. Иными словами, существование Рикардо обрело новое измерение, он превратился в эфемерное существо: да, он жил, но не занимал никакого места в пространстве.

Брат Сальвадор вышел из ванной комнаты, держа в руках опасную бритву, которой брился Рикардо. Взгляд диакона, размахивающего бритвой перед лицом Элены, и взгляд самой Элены, увидевшей бритву, встретились и превратились в безмолвный допрос, когда вопросы сыплются, сбивая с толку, как из рога изобилия, а невнятные ответы только укрепляют недоверие.

— Что это?

— Опасная бритва.

— Я и сам вижу, не слепой. Только не говорите, что Лоренсо уже начал бриться.

Опасность, грозившая Элене, вызвала ее неудержимый смех, и от праведного гнева она даже покраснела.

— Ах, уважаемый брат, как же мало вы знаете женщин! Разве вам никогда не говорили, что с приближением лета мы, женщины, бреем ноги?

Элена не смогла бы объяснить, как она сообразила в одну минуту и улыбаться, и подмигивать диакону.

— Это одна из наших маленьких женских уловок соблазнения.

— Вы что же, и вправду бреете ноги?

— Конечно! Почти все женщины делают это, — сказала Элена и для того, чтобы окончательно убедить в своих словах подозрительного святого брата, предъявила ему доказательство: с самым невинным видом она приподняла подол платья, но не выше колена, показав ему плоды своих стараний.

Брат Сальвадор, завороженный зрелищем, подошел к Элене. В руке он все еще сжимал бритву. При этом неотрывно смотрел на ее колени, которые выглядывали из-под приподнятой юбки. Подошел вплотную, склонился к ногам, словно хотел вызволить запутавшегося в юбках проказника-щенка, и легонько дотронулся до ее икр.

Прикосновение липких рук святоши, благоговейно дотрагивающегося до ее ног, шероховатость кожи его пальцев, страх, не сдержавшись, крикнуть, полная беззащитность и ярость заставили Элену проклясть свою привлекательность.