– Доброе утро! – сказала она, когда он открыл глаза.

– По… – Макс хотел сказать, "Полагаешь, оно доброе?", но у него не вышло.

– Хочешь пить? – встрепенулась Реш.

"И есть… Впрочем, нет… Есть я не хочу".

– По… – он сделал невероятное усилие. -… це… луй… ме… ня…

– Ну, ты и живучий, Кравцов! – рассмеялась сквозь слезы Реш и тут же его поцеловала.

– Ско… сколько? – спросил он через минуту.

Голос звучал хрипло и слабо. Губы едва двигались. Язык казался опухшим и шершавым.

– Три дня, – сразу же ответила Рашель.

– К… куда?

– В грудь, – она старалась говорить так, чтобы голос не дрожал, но Макс чувствовал ее настроение – она готова была заплакать. – Иван Гермогенович говорит, операция прошла нормально…

– Не п… плачь!

– А я и не плачу! С чего ты взял? Все хорошо, просто отлично! Пуля в грудь, пять сантиметров выше сердца… большая потеря крови…

"Женщины!"

– Конф… ференция… нача…лась? – на такое длинное предложение едва хватило воздуха и сил.

– Вчера, – Реш вытерла глаза тыльной стороной ладони и улыбнулась.

– Ругаются, – сообщила она через секунду, предваряя закономерный вопрос. – Других новостей пока нет.

"Ругаются… хорошо хоть не стреляют… пока… Но Стецько сука! Убью гада!"

"Впрочем, – подумал он чуть позже, немного успокоившись и отдышавшись, – он ведь не сам стрелял… А стрелок… что ж, все обстоятельства не учтешь. Риск на то и риск… И да, бывает, что стрелки ошибаются… Этот вот тоже промахнулся…"

Через несколько дней, когда Кравцов немного окреп и мог уже внятно разговаривать, – а конференция, наконец, завершилась, – начали приходить гости. Иной раз их было так много, что врачи принимались выпроваживать посетителей, объясняя, что раненому нужен покой, но убрать из палаты Кравцова членов Политбюро не решился даже профессор Ладыженский. В 1925 году такие вещи понимали уже и беспартийные специалисты.

Однако первым к начинавшему выздоравливать Максу пришел Генрих Эйхе.

– Выглядишь хорошо, – сказал он с легким, едва проступающим в речи латышским акцентом.

– Я не женщина, мне льстить не надо, – огрызнулся Кравцов, чувствовавший себя на редкость погано.

– Ладно, – не стал спорить Генрих. – Ты выглядишь отвратительно, и это немудрено. Так лучше?

– Один хрен. Считай, что фуршет закончен. Объявляются танцы.

– Стрелок никому неизвестен, – переходя на деловой тон, доложил Эйхе. – Документы поддельные, выданы на имя Герасимова Ивана Демидовича. Якобы командирован из Сибири, якобы оперативный работник ОГПУ Сибирского края, но Полномочное представительство такого не знает или говорит, что не знает. Телеграмму получили вчера.

– А сам что говорит?

– Ничего, Макс, он не говорит. Его в перестрелке убили. Вообще, картина неясна. Наши люди из оперативного резерва, Колядный – может, помнишь, он из общего отдела – и боец охраны прибежали туда, когда живых уже никого ни на лестнице, ни в квартире не было. Трое сотрудников ОГПУ – настоящих – и этот Герасимов липовый. А кто кого пострелял и когда, сказать сложно. Колядный думает, что одного чекиста убили еще до выстрелов.

– Постой! – Остановил Генриха Макс. – А сколько было выстрелов?

– Да, не понять! Чекисты, мать их, воду мутят! А следствие ведут они. – Эйхе даже рукой с досады махнул. – Сначала сказали, что был один выстрел. И вроде бы, правильно, мы тоже считали, что один. Но потом заговорили о двух, а теперь снова – один. И опять-таки на правду похоже. Чекисты стрелка обыскивали при Колядном. Они почти одновременно с нашими прибыли, и Колядный сказал, что хотел бы присутствовать при обыске. Ну, они ему в той ситуации отказать не смогли, тем более, что их двое и наших двое, и все на нервах. Так что скрыть факт наличия у стрелка твоей фотографии им не удалось. А фото редкое, сделано во время посещения Московского губотдела ОГПУ в двадцать третьем году… Ты и Медведь… То есть, Филипп отрезан, но фото то самое, мы почти сразу сообразили: как Колядный его описал, я и вспомнил. И еще есть люди…

– И откуда же у стрелка мое фото? Постой! О чем ты не договариваешь? Рашель спрашивали? В кабинете смотрели?

– Так с этого же все и началось! Ох, Макс, ты же не знаешь, наверное… – Эйхе выглядел растерянным.

– О чем?

– Ну, знаешь… – Обычно Генрих говорил несколько более уверенным голосом, да и взгляд…

– Нет, не знаю! – отрезал Кравцов. – Сам же сказал.

– Мне, вообще-то, профессор приказал лишнего…

– Полагаешь, так лучше?

– Нет, но…

– Да, говори уже! Не мотай душу! – вскипел Кравцов и тут же за свою поспешность расплатился. Болью, проколовшей сердце и ушедшей под лопатку, и кашлем, лишившим его возможности говорить на минуту или даже больше.

– Твое фото дома, у Рашель в альбоме. – Хмуро сказал Эйхе и покосился на дверь. – И второе – в ящике стола, в кабинете. Когда… Ну, в общем, я обратился к Лашевичу и мы пошли к Дзержинскому. Феликс Эдмундович, когда услышал об этом, аж побелел. Ведь получается, стрелок за тобой охотился, и фото у него как бы не из архива ОГПУ…

Генрих замолчал, поджал губы.

– Ну! – Поторопил его Макс, когда пауза затянулась дольше нормального.

– Этот Герасимов липовый, вроде бы, мелькнул как-то раз или два в Экономическом отделе у Ягоды.

– То есть, ты хочешь сказать…

– Да, не знаю я! Генрих от всего открещивается, но мотив просматривается… Дзержинский пару раз говорил на Коллегии, что мы им, как кость в горле, и особенно ты… Ну, теоретически Ягода мог принять, как руководство к действию…

– А практически?

– А практически ничего не доказать. В последний день конференции, когда избрали новый состав Политбюро, вопрос заслушивали на общем заседании Политбюро и Оргбюро ЦК. Вопросы не простые, ответов точных нет. Лашевич и Бубнов начали жать на Дзержинского. Феликс разнервничался…

– Ну!

– Что, ну?! – хмуро отозвался Эйхе. – Разрыв сердца на месте. Завтра похороны…

"Второй… Видит бог, я этого не планировал… Черт!"

– Кто вместо Феликса? – стараясь, чтобы голос звучал ровно, спросил Макс.

– Неизвестно пока. Чекисты хотят Менжинского. Но в ЦК, вроде бы, склоняются к кандидатуре Кедрова.

– А что с Ягодой?

– А ничего. То ли он, то ли нет. Подозрения к делу не пришьешь. Но решили, от греха подальше, послали на всякий случай на партработу в Свердловск.

– Кого избрали в Политбюро?

– Смирнова вместо Каменева. Лев Борисович теперь кандидат. Бухарин вместо Томского. Так что кандидаты теперь Каменев, Томский и Преображенский.

"Ну, вот и все, – понял Кравцов, успокаиваясь. – Триумвират состоялся… Но Сталин… как же он…?"

Однако спрашивать об этом Эйхе Кравцов не стал. Он задал свои вопросы Рашель, гневно заявив, что нечего держать его за слабоумного. Он ей не ребенок, прихворнувший, и не беременная барышня, а начальник управления Военконтроля и член ЦК!

– Или уже нет? – он как-то забыл спросить Эйхе, как решился вопрос с управлением, да и состав ЦК, вероятно, на партконференции изменился.

– Тебя избрали в ЦК тем же количеством голосов, что и Троцкого с Рыковым и Бухариным. Ты теперь у нас популярная личность. Раненый герой, и все такое. Ко мне уже все цековские заходили на предмет "привет передать", "пожелать" и "выразить солидарность".

– А вообще как? – осторожно спросил Макс, стараясь не упустить взгляд золотистых глаз. – Чем закончилась Конференция?

Эх, ему бы протоколы почитать! Но кто же даст ему сейчас читать! Да, если бы и дали… Ранение в грудь, операция, большая потеря крови… Кравцов был так слаб, что то и дело проваливался в дрему. И с концентрацией внимания проблемы имелись, да и общее состояние оставляло желать… Вот поговорил с Эйхе, понервничал, и расплата не замедлила наступить: полчаса провалялся в полузабытьи, и еще минут тридцать "отдыхивался" – как раз до прихода Рашель.