Прошлое у Якова – бурное, иначе и не определишь. В свое время, то есть буквально несколько лет назад, он был одним из самых известных боевиков эсеровской партии. Во всяком случае, Семенову не уступал ни в чем, но при том являлся так же и публичным политиком – признанным лидером левых, а позже, и легальных эсеров. Однако бомбу, убившую Мирбаха, делал тоже он.

– Яша…На вот, посмотри, – переходя на итальянский, сказал Кравцов и протянул Фишману свои документы. – В одном учреждении работаем…

"В мирное время", то есть до Мировой войны, Фишман был едва ли не единственным другом Кравцова в Италии. Расстояния разделяли их, впрочем, не малые, но из Падуи до Милана, где учился на химика Яков, было куда ближе, чем до Парижа или Петербурга.

– Я узнал, что ты будешь в Москве… – Макс забрал у Фишмана свои бумаги и потянул из кармана трубку. В последнее время ему дико надоело сворачивать самокрутки, вот и весь сказ.

– На самом деле, я ужасно рад тебя видеть, Яша! Честное слово! Но я забыл, когда нормально спал. Так что прости. У меня к тебе дело. К другому не обратился бы, а к тебе могу. Ничего криминального, но ты прав: строго конфиденциально. Служебное расследование… сам понимаешь. Я тебя даже в тему, пусть и в самом общем плане, посвятить не могу.

– Ну, и чем, я тебе тогда могу помочь?

– Мне нужно добыть из архивов ЧК дело Муравьева. Того самого. Восемнадцатый год, зима, еще до мятежа… И за давностью лет, я думаю, оно никому ничего… Но официального запроса мне хотелось бы избежать. А ты… Не мог бы ты, Яша, спросить Блюмкина? Вы все-таки друзья, а он нынче фигура!

– Ты ему тоже не чужой, – хмыкнул Фишман, вспомнив, очевидно, восемнадцатый год, Киев… и все былое.

– Не хочу одалживаться.

– А я, стало быть, могу.

– Ты другое дело, Яша! Вы же старые друзья. В конце концов, Мирбаха вместе…

– Оставь! – махнул рукой Фишман. – Значит, Муравьев.

– Да. Мне надо посмотреть его следственное дело. Муравьева арестовывали за несколько месяцев до мятежа. Вот тот его арест меня и интересует. Дело давнее, так что режима секретности, как я понимаю, там нет, тем более, что тогда его освободили, не найдя состава преступления. Феликс и освободил. Мне просто нельзя обращаться в ЧК официально. Вот и все.

– Ладно, – кивнул Фишман. – Я спрошу… Только не Блюмкина. Ну, его, на хер. К тому же он уже не там, а у Троцкого, так что пусть себе служит. Я Васю Манцева попрошу, он член коллегии ВЧК, ему и карты в руки. Вы ведь знакомы, не так ли?

– Ну а кто с ним не знаком. В девятнадцатом пересекались, но лучше бы тебе меня при встрече не упоминать. Меня в их конторе не шибко любят, как раз за девятнадцатый.

– Все равно придется сказать, – пожал широкими плечами Фишман. – Он же не отдаст дело мне. Максимум, там, у себя, тебе покажет.

– Ну, вот, когда согласится, тогда и называй…

От встречи с Фишманом остался неприятный осадок. Не так следовало им встретиться, совсем не так. Но делать-то что? Что, мать их, прикажете делать, если время уходит, а земля уже едва не горит под ногами? Не дай бог, зазеваться! Тогда лучше бы и вовсе не начинать…

Он долго оттягивал этот визит. Сколько мог, хотя прекрасно понимал, что, в конечном счете, дело не в стародавних чувствах или интеллигентской щепетильности, а в том, что "дело требует".

И сейчас, стоя в подворотне перед ее домом, в последний раз проверил себя: не блажит ли? И, если нет, имеет ли право? Получалось, не блажит. Будрайтис собрал в свое время достаточно "информации к размышлению" – целое досье. Оставалось только прочесть его внимательно, вспомнить, что и как происходило тогда на Украине, и придти к очевидным выводам. Кравцов к ним, как минимум, три раза пришел. Все проверял себя и перепроверял. Но факты, как говорится, упрямая вещь. А что касается права, то тут, кто смел тот и съел, и он в своей борьбе за Коммуну ничем не хуже Ульянова-Ленина или еще кого.

Макс пыхнул трубкой, и в этот момент дверь во флигель отворилась, и Маруся сама вышла к нему. А то, что не случайно, а именно к нему, и к бабке не ходи! Вышла, посмотрела в тень подворотни, словно могла найти там, в полумраке, его, Кравцова, взгляд, да и пошла. Медленно, уверенно. К нему.

– А я все думала, придешь, не придешь. Пришел.

– Здравствуй, Маруся! – Макс успокоился сразу вдруг, как будто и не волновался совсем. – Страшно рад видеть тебя живой.

– Здравствуй, Максимушка! – конечно, возраст и жизненные невзгоды изменили ее лицо, но не настолько, чтобы не узнать. Кравцов любил ее когда-то, и от той любви отказываться не собирался.

– В двадцатом, весной, один человек сказал мне, что тебя больше нет…

– Ну, так меня, вроде как, и не было. Почти год без памяти, вполне себе смерть.

– Да, пожалуй… Может быть, я тебя у бога и отмолила. Знаешь ведь, молитвы грешников ему прямо в уши идут.

– Ты, и отмолила? – удивился Кравцов.

– А что тебя смущает? – чуть повела плечом Мария. – Что я идейная анархистка пошла в церковь и поставила свечку? Пошла, Макс. И свечку поставила, и на колени встала… И вот он ты, стоишь передо мной. А говорят, бога нет.

– А я напился, – сказал тогда Макс. – Услышал про Севастополь и напился. Три дня из запоя не выходил. Первый и, надеюсь, последний раз в жизни.

– Объяснились, – кивнула женщина. – Переходи к делу. Сдашь?

– Тебя? – удивился Кравцов. – Да ни за какие коврижки! Ты что совсем спятила?! Я бы тебя не сдал даже если бы было за что. А ту липу, что наши в Киеве фабриковали, пусть сами и едят.

– Спасибо, Макс, – ее глаза были сухими, но Кравцов знал, чего ей стоят эти слова. – Меня предали почти все… Ты – нет.

– Это не достоинство.

– Как знать, – чуть дернула губой женщина. – Времена нынче не те, волки в поле лютуют…

– Я не волк, и ты не волчица, – Макс пытался сейчас вспомнить ту, прежнюю, парижскую Марусю. И не мог. Образ ушел, вытесненный другим. Жизнь есть жизнь, и никуда от этого не уйдешь. – Скажешь, "нет", я не обижусь. Настаивать не стану. Уйду и никогда не вернусь.

– Я опасный спутник.

– Знаю.

– Куда зовешь?

– В Коммуну.

– Сладко поешь, Макс. Но это будет большевистская Коммуна, ведь так?

– А никакой другой в нынешней Росси быть не может. Да и раньше… Максимализм хорош, когда подкреплен реальной силой, а ее ни у вас, ни у нас никогда не было. До раскола, возможно… Но ты же понимаешь, где Керенский с Савинковым и где мы с Яшей Фишманом. Одно слово, что и те, и те – эсеры. Но ведь и у эсдеков то же самое. Плеханов, Валентинов, Мартов и… наши – Троцкий с Ульяновым. В одну телегу впрячь не можно…

– Опасные вещи говоришь, Кравцов! Жить надоело?

– С тобой можно.

– Со мной… Что тебе известно?

– Я полагаю, что идея исходила от Свердлова и Прошьяна. Ошибаюсь?

– Нет. – Покачала головой Никифорова. – Не совсем. Идею, насколько я знаю, подал Саша Гольдберг. Ге. Он был…

– Я помню Ге. Его убили в Пятигорске, кажется, – Кравцов не помнил лица этого анархиста-коммуниста. Помнил имя.

– Он обратился к Прошьяну, а тот привел его к Якову.

– Заговор гривенника с полтинником.

– Ну, не скажи! – возразила Мария. – Они друг друга давно знали, уважали, а момент был острый. Ты же помнишь, никто не мог поверить в такую удачу: победили, ну, надо же! А кольцо фронтов все туже.

– Ну, я где-то так и предполагал. А почему ты?

– Нестор настоял.

– У Махно, возможно, на то свои резоны были… И вот все главные персонажи перешли в мир иной… – Макс выбил трубку, постучав чашечкой о камень стены, и достал кисет. – Хочешь?

– Не надо. У меня свои есть. – Мария полезла куда-то за ворот кацавейки и достала пачку папирос. Папиросы были из новых, нэпманские.

– Богато живешь, – усмехнулся Кравцов и начал набивать трубку.

– Богато живут те товарищи, что паек от власти имеют.