– Так ты, между прочим, член ЦК и командарм.

"Он параноик?" – могло случиться и так.

– Да, окстись, Жорж! – вспылил Кравцов. – Когда я был командармом?! А членом ЦК? Я в партии-то восстановился только в апреле!

– Члены ЦК бывшими не бывают!

– Еще как бывают! Назвать?

– Ты в оппозиции не состоял, ни в одной!

– Я был на фронте, а потом…

– Но по факту-то не состоял! Не состоял, не числился, не подписывал…

– Я эсером был, тебе мало? – прищурился Кравцов, которого этот безумный разговор начинал выводить из себя.

– До апреля семнадцатого!

– И что?

– Есть мнение, что тебе готовят возвращение.

– И кому я сдался весь из себя такой красивый?

– Фрунзе, Склянский, Гусев… Мало?

– Ты хочешь сказать, что меня "выводит в люди" Зиновьев? – это был уже полный бред. Зиновьев – один из немногих вождей, с кем Кравцов вообще не пересекался. Нигде и никогда.

– Нет. Не хочу. Это тебе кто про Гусева сказал?

– Зейбот.

– Он пошутил… Кстати, знаешь, с завтрашнего дня он начальник управления.

– А…

– Не знаю, но Драбкин никогда человеком Зиновьева не был. Он сам по себе фигура и "примыкает" крайне редко и неохотно…

– Так… – задумался Кравцов, почувствовавший вдруг, что в словах старого друга – пожалуй, все-таки друга, а не знакомого, – кое-что есть. – А Лашевич, по-твоему, в эту схему укладывается?

– Правильно мыслите, товарищ, – усмехнулся Семенов. – Лашевич, как раз, следующий по списку. Я его просто озвучить не успел.

– Значит, Троцкий?

С чего ты взял? – удивился Георгий. – Фрунзе сам по себе, да и Склянского я бы человеком Троцкого не назвал. Сторонники, может быть. Но никак не клевреты.

"И в самом деле, какой год на дворе? Московских процессов еще не было… и Левая оппозиция едва только проклюнулась… Они все еще не троцкисты, а самостоятельные политические фигуры…"

– А мне, тогда, почему не сказали? – спросил он вслух.

– А ты уверен, что не сказали? – прищурился Семенов.

Вопрос своевременный. Интересный вопрос, и прямо по существу. Особенно, если вспомнить разговоры Кравцова с Фрунзе и Гусевым. Имелся в них некий своеобычный контекст, но и подтекст, похоже, присутствовал. И совсем не тот, как кажется, о котором подумал тогда Макс. Да и Лонгва на что-то такое намекал…

"Намекал… Вот только, оно мне надо?"

И это тоже хороший вопрос. Правильный. Уместный. Однако сделанного не воротишь. А Кравцов, как ни крути, уже вписался в пейзаж так, что и захочешь – вымарывать замучаешься.

"Сделанного не воротишь!" – но успокоить себя не получалось. В висках трезвонили колокола – чисто светлое воскресенье, – и сон не шел, хоть убей.

"Что наша жизнь? – вопрос, разумеется, риторический, так как ответ известен со времен Пушкина. – Игра!"

Или это Модест Чайковский в либретто для "Пиковой дамы" Александра Сергеевича подправил?

"Сыграть по крупному?" – вероятность "выигрыша" представлялась сейчас значительно отличной от нуля, знать бы, какой она ему покажется, когда за него возьмутся "черти" Феликса Эдмундовича.

"Или не возьмутся… Или сами лицом к стене встанут…"

Н-да, бодался теленок с дубом…

Но мысли не уходили, и сердце не знало покоя.

"До сих пор, – думал Кравцов, пытаясь понять, что же ему теперь со всем "этим" делать. – До сих пор, я плыл по течению, предоставив судьбе, случаю, или другим людям распоряжаться моей жизнью…"

Звучало вполне по оперному, но жизнь не театр, хотя Шекспир и говорил, что "all the world's a stage, the men and women merely players, and one man in his time plays many parts".

Весь мир театр, люди в нем – актеры…

"Нет не театр! – решил Кравцов. – Здесь игра пойдет на кровь и слезы и на тысячи жизней. Но, с другой стороны, кому еще дано здесь и сейчас вмешаться в борьбу за "судьбы русской революции?"

Таких немного – "Узок их круг, страшно далеки они от народа".

Ленин, но ему всей жизни оставалось – считай, ничего. Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сталин… Остальные – пешки. Даже такие силачи, как Дзержинский, Бухарин или Рыков. А вот его, Кравцова, среди них нет. Он "в списках не числится", хотя он-то как раз и есть "опционально проходная фигура". Не вождь, не функционер первой величины, но кто-то, кто может, если захочет и постарается, "перевести стрелку". Никто ведь даже не узнает, что паровоз истории ушел с одной магистрали на другую. Знать бы еще, что в прикупе, и куда, в конечном итоге, доставит их всех – живых и мертвых – тот паровоз. Будет ли остановка в Коммуне, или опять все получится, "как всегда"?

– Что-то случилось?

Она дышала слишком ровно, чтобы поверить, что спит. И ведь все женщины – ведьмы, не так ли? Ну, а любящие, вдвойне!

– Случилось, – Макс сел и потянулся к табурету, на котором, как он помнил, осталась с вечера коробка с папиросами.

– Не расскажешь? – спросила Рашель, садясь рядом с ним.

– Не могу, – ответил он, доставая папиросу и передавая ее женщине. – Не имею права.

– Не претендую, – усмехнулась Реш. – Помочь могу?

– Скажи, – спросил он тогда. – Какой будет Коммуна?

– Красивый образ, – тонкие пальцы легли на его плечо. – Только, боюсь, Макс, не актуальный. Революция победила в бедной разоренной стране… Европа к нам присоединяться не спешит.

– Значит, все напрасно? – он закурил сам и дал прикурить ей, увидев во вспышке пламени, разорвавшем ночь, высокие скулы, изящный подбородок и тонкую линию нижней челюсти.

– Брось! – ответила она. – Ничего не напрасно! Мы строим новый Мир, а ты хочешь сразу, здесь и сейчас! Так не бывает.

– И точку "невозврата" мы миновали…

– Что? – ну, разумеется, она его не поняла, но он-то себя понял правильно…

За следующие пять недель Кравцов ни разу не открыл ящики с трофейными документами. Они так и оставались в его кабинете, уложенные вдоль стены, словно укор: всегда на глазах, прямо перед письменным столом. Тем не менее, работал он много, иногда – и даже часто – пропуская из-за этого занятия в Академии и возвращаясь домой, в гостиницу, далеко за полночь или, не возвращаясь совсем. Но зато его несгораемый шкаф медленно, но верно наполнялся разного рода бумагами. Тонкая папочка, полученная когда-то, кажется, целую жизнь назад, от Лонгвы, постепенно превращалось в объемистое дело, потенциально более опасное, чем бомба, убившая в девятнадцатом секретаря Московского комитета Загорского. Образ вполне идиотский, если честно, но именно так и подумалось однажды Кравцову, когда он в очередной раз просматривал дело "Оборотня". Допрос Петра Авена, докладная записка товарища Стуцки, беседа с Львом Зиньковским, воспоминания Беркмана… Взрывная сила документов, собранных за эти дни группой Кравцова, могла похоронить многие репутации и стереть в пыль многие "далекоидущие" планы.

– Я думаю, этого достаточно, – Стецько, которого теперь называли Колядным, положил перед Кравцовым чистовик "резюме" и пожал плечами. – Все равно больше не накопать, да и не надо. Здесь не только на расстрел, тут вполне на четвертование хватит.

Эдельвейс оказался просто незаменим. И людей нужных знал, и образование имел – реальное училище, курсы бухгалтеров и школа прапорщиков – и рука не дрожала, если приходилось "актировать" кого-нибудь по ходу дела. А такое случалось, увы, не раз и не два. Гражданская война на то и гражданская, что в ней "граждане" воюют. А потому и куртуазные "законы ведения войн" им не указ. Впрочем, Кравцов знал, во что ввязывается, оставляя у себя папочку бывшего начальника "сводочного" отделения, в один момент превратившегося в Харькове – ну, словно Золушка в принцессу – в начальника Разведотдела Военных сил Украины и Крыма. Знал, но взял, принял ответственность на себя, и уже через несколько дней вызвал в Москву Стецько, оформив перевод своей властью "комбрига для особых поручений". А держать товарища Колядного и некоторых других товарищей "в узде", имея на руках такие козыри, как документы Будрайтиса, было лишь делом техники, притом не самой изощренной. Цинично звучит, но по существу верно, а главное, механизм-то эффективный, кто бы спорил! Группа построилась быстро и работала великолепно, хотя ни сил особых – пять человек, – ни средств у Кравцова не было. Ну, денег, допустим, не было теперь ни у кого, а Макс Давыдович предполагал все же, пусть и на следующем этапе, "несколько разбогатеть". Однако на данный момент все так и обстояло: работали практически без "презренного метала" и тем более, без спецсредств, на честном слове, энтузиазме, и чувстве безысходности.