В 80-х годах американские власти серьезно взялись за колумбийцев. Стало широко применяться внедрение полицейских агентов в среду наркодельцов. Федеральное агентство по борьбе с наркотиками начало подсылать к ним псевдопокупателей, приобретавших «пробные партии» кокаина на суммы в сотни тысяч, даже миллионы долларов. Если после благополучного исхода первой сделки колумбийцы позволяли себе утратить осторожность, их ловили на второй или на третьей, не считаясь с огромными бюджетными расходами на такие операции. Самих поставщиков хотя и не отправляли в расход (законы США, в отличие от китайских или иранских, не предусматривают смертной казни за наркоторговлю), но пожизненное заключение было им гарантировано.

А пожизненное заключение в федеральной тюрьме США не оставляет даже шанса на «выход на поселение» через 25 лет, как нынешний уголовный кодекс России.

В США это означает провести 20, 30, 50 лет за решеткой, наблюдая свое медленное физическое старение и омертвение души среди бетона и железа, торопя безбла-годатную смерть.

Колумбийцы вынуждены были изменить тактику. Они поставили целью предельно сократить свое присутствие на американской территории. Нужны были люди, которые бы перекупали у них оптовые партии кокаина немедленно после доставки. Пуэрториканцам доверять было опасно: их американское подданство давало им право на работу в полиции, а американское воспитание — готовность сотрудничать с полицией. Более надежными посредниками сочли кубинцев в Майами и доминиканцев в Нью-Йорке.

Доминиканцы приобретали кокаин по цене от 15 до 20 тысяч долларов за килограмм. При расфасовке к достаточно чистому колумбийскому кокаину подмешивался тальк или молочный порошок, и из одного килограмма получалось два, а то и два с половиной. Это — стандартная практика наркоторговцев, которую покупатели розничных «доз» считают неизбежной, хотя и предполагают, что это делается еще в Колумбии. Расфасовка идет на пакеты в одну унцию (около 30 граммов), которые обычно перепродаются уже торговцам уличного уровня по цене 1000–1200 долларов. Бывает, что сами доминиканцы осуществляют и мелкорозничную торговлю на граммы по цене 60–80 долларов за грамм.

Процесс этот делает возможными огромные прибыли, но он весьма опасен, и тем опаснее, чем ближе к клиенту. Расфасовка может осуществляться в любой квартире силами двух-трех человек; розничная торговля всегда происходит на виду и требует участия целой группы. Хотя кокаин имеет репутацию аристократического наркотика, который употребляли Фрейд, Луи Армстронг и Шерлок Холмс, вокруг точек его продажи неизбежно начинают появляться люди несколько иного социального статуса — бомжи, проститутки, клиенты проституток, торговцы краденым. Некоторые из них пользуются своей осведомленностью о точке, как картой в рукаве, которую они извлекают в случае ареста. Некоторые пытаются просто ограбить наркоторговца, зная, что он-то в полицию никак обратиться не может. Колумбийские оптовики идут на колоссальный, но кратковременный риск; доминиканцы вынуждены каждодневно испытывать на себе опасности жестокой и бесчестной нью-йоркской улицы.

Тем не менее к началу 90-х годов огромное количество доминиканцев втянулись в это рискованное дело. Нередки были случаи, когда члены одной семьи работали в США по вахтовому методу: год или два торговал кокаином старший брат, затем его сменяли на точке младшие братья, племянники, кузены и так далее. В тюрьме среди доминиканских заключенных, попавшихся на наркотиках, можно встретить и образованных людей, окончивших в Санто-Доминго медицинский факультет или школу бизнеса. Если русские преступники в США, как правило, занимались чем-либо подобным и в России, то многие доминиканцы, прибывающие в Нью-Йорк с честными намерениями, испытав тяготы иммигрантской жизни, соблазняются быстрыми заработками наркоторговцев. Позорным у них это не считается.

Даже среди латиноамериканских заключенных доминиканцы выделяются необыкновенной открытостью: при первом знакомстве могут рассказать всю историю жизни. Между собой они говорят громко, постоянно жестикулируя и наподдавая друг другу локтями. У доминиканцев очень распространен обычай давать друг другу прозвища на основе физических характеристик, например: Flaco (худой), Peludo (волосатый), Morenito (черненький). Эти прозвища никто не воспринимает как обидные, а иногда и сами их носители так сживаются с ними, что начинают даже так представляться. Вместо «Я — Хуан» или «Я — Энрике» он начинает говорить «Я — Толстый» или «Я — Рябой».

Доминиканцы охотно помогали мне в изучении испанского языка. Нужно сказать, что занялся я этим серьезно лишь на четвертом году заключения. В декабре 1998 года, после нескольких месяцев занятий испанской грамматикой, я решил, что пора, наконец, попробовать себя в чтении. Во всех тюремных библиотеках штата Нью-Йорк есть испанские секции. Недолго думая, я выбрал изданную еще при Франко «Антологию испанской поэзии» и отправился с этой книгой в тюремную школу.

Был вечер, и в маленькой классной комнате, кроме меня, никого не было. Надзиратель снаружи нехотя перелистывал старую газету. Было тихо, и за оконными решетками кружился освещенный прожектором снег. Приближалось Рождество.

Я открыл книгу наугад и вдруг замер, пораженный совпадением. «Выходя из тюрьмы», — гласил испанский текст. Это было стихотворение августинского монаха Луиса де Леона, по преданию, написанное им углем на стене подземелья инквизиции в Вальядолиде. Я прочитал первые строки:

Я почувствовал строгую и мужественную красоту испанской речи, и внутри у меня что-то дрогнуло от неожиданной горечи возгласа:

Я сидел, ошеломленный этими строфами, величественными и сухими, как испанские скалы и степь. Но более всего я был поражен нахлынувшим вдруг чувством вечности и ее кругов, на одном из которых я вдруг соприкоснулся с испанским монахом XVI века, моим собратом по несчастью, проведшим четыре года за решеткой. «В хижине со скудным столом, в чудесных полях лишь Богом поверяет он жизнь», — читал я, до предела взволнованный этим чужестранным воплощением извечной тюремной мечты. В тот день я понял значение известных слов Ломоносова: «Испанский язык хорош для разговора с Богом».

Испанская литература с тех пор неизменно скрашивала мое тюремное существование. Латиноамериканские заключенные, конечно, рекомендовали мне тех или иных авторов — например, Сервантеса, которого многие называют своим любимым писателем. Некоторые, конечно, это делают в духе маршала Язова. Он, помню, в каком-то телевизионном интервью еще при Горбачеве ответил после долгих и напряженных раздумий, что очень любит Пушкина. Один перуанец всерьез уверял меня, что величайшей книгой Сервантеса был вовсе не «Дон Кихот», а некий трактат под названием «О любви», который он написал втайне и за огромные деньги продал во Францию. «С тех пор, — заключил перуанец, — французы превзошли все другие народы в искусстве любви».

Среди латиноамериканских заключенных существует традиция писать стихи любимым женщинам, но, в отличие от русских, совершенно не обязательно свои стихи. Мой хороший приятель Эрберто, уроженец колумбийского города Кали, осужденный за торговлю наркотиками и оружием, завел специальный блокнот, в который он записывал понравившиеся ему строки. Каждая из его многочисленных подруг в различных странах Латинской Америки получала к Рождеству, дню рожденья или дню ангела что-нибудь нежное из Кеведо, Бекера или Гарсиа Лорки. В некоторых поэтических сборниках из библиотеки стихи с наиболее романтическими названиями были просто вырваны.