– Тимчук! – обернувшись к двери, громко позвал он.

– Слушаю, гражданин ротный.

– Тимчук, а ты у нас кто – не контра, случаем? За что в штрафной осужден?

Ординарец переменился в лице, в глазах метнулся страх.

– Да не виноватый я, гражданин ротный. Как перед господом на духу…

– Ну, это понятно, – остановил его Павел. – Здесь все, кроме уголовников, агнцы божьи. Кого ни послушай – все ни за что.

– Да не-е, зря не скажу – виноват я. Но не виноватый, понимаете. – Тимчук в отчаянии постучал себя характерным жестом по сердцу. – Шофер я, в автобате служил. В тот день меня с начпродом за продуктами занарядили. Мы с ним и раньше много раз ездили. Получили крупу и комбижир с махоркой. Шестнадцать мешков перловки, как сейчас помню. Сам и таскал в кузов. Назад уж повечеру тронулись. Доехали до Щекина. Село, значит, такое на нашем пути было. До части еще больше ста километров. Заночевали, как обычно, у хозяйки одной. Начпрод в дому, а я – в кабине. Спал вроде чутко, да и псина рядом на цепи злющая. Встал утром, воду, масло проверил.

Не чуял беды, пока в кузов не заглянул. Ну, заглянул, значит, и ноги отнялись: нет мешка с крупой, что крайним ставил. И двух ящиков комбижира недочет. Одному столько не унести. Двое или трое, выходит, тащили. Да и свои, видать, раз кобелина голос не подавал. – Тимчук тяжело, горестно передохнул. – Ну, а дальше известно – гауптвахта и вскорости трибунал по Указу тридцать второго года: десять лет и три года поражения прав. Ну, да на намордник кто внимание обратит, когда впереди десять лет лагерей. На суде говорил, если собака не гавкала, свои, значит, были. А мне сказали, раз не гавкала, значит, ты и толкнул. Хорошо, где-то наверху разобрались, по совести. Заменили Указ на статью. Аккурат и срок тоже наполовину скостили. Потому и в штрафной угодил, а с Указом не взяли бы, он наравне с 58-й статьей никаким помилованиям не подлежит. Я пока десять месяцев на камкарьере провел, уж и чаять перестал. Кажное утро голых да с биркой на ноге на подводы грузили. Досрочное освобождение по причине смерти. И больше всего их из контры, по 58-й статье которые. Кто агитацию против советской власти вел или на товарища Сталина покушался. Троцкисты всякие… Их в штрафной не брали, только у кого не больше пяти лет…

О том, что в штрафные подразделения могли направляться только те осужденные, чьи статьи допускали возможность досрочного освобождения, Колычеву известно не хуже Тимчука.

– Так, с тобой все ясно. Можешь заниматься своими делами.

– Есть заниматься делами.

– Что там у вас с буржуйками?

– До вечера установим.

Павел вновь уткнулся в списки личного состава взводов. В задумке было перекомплектовать отделения, переназначить некоторых командиров. Кое-кто в командиры случайно попал только потому, что жив остался. Перебирая фамилии, выписывал на отдельный листок тех, кого знал лично, кого видел в бою или о ком слышал и считал необходимым познакомиться поближе.

Воинство пестрое, но если верны предположения комбата, это цветочки, прибытие ягодок следует ожидать с очередным этапом.

Сосредоточившись на отборе и расстановке вероятных кандидатур, не услышал появления за спиной Грохотова. Егор молча, без доклада прошел к столу, тяжело, как больной, опустился на стул. Надо произойти чему-то чрезвычайному, чтобы Грохотов по собственной инициативе к командиру на разговор пожаловал.

Павел приготовился слушать.

– Вы, гражданин ротный, хотите, чтобы мой взвод боевой приказ мог выполнять?

– ?

– Тогда заберите от меня двоих бандюг. Хоть к стенке тварей ставь, всю дисциплину во взводе разлагают. Банда Махно какая-то, а не взвод…

– А вы кто в этой банде, Грохотов, – атаман, командир или сбоку припека? У вас власти не хватает дисциплину навести?

– Не хватает, – насупливаясь, возразил Грохотов. – Если только бошки поотрывать… А человеческого языка не понимают.

– И кому, по-вашему, я этот подарок должен преподнести. Маштакову? Ведищеву?

– А хоть кому. Христом богом прошу: заберите бандюг. Тогда и дисциплину спрашивайте.

– Слушай, Егор, – перешел Павел на «ты». – Вот ты говоришь – банда. Ну, неправда же. Смотри сюда, – постучал он пальцем по списку личного состава, – у тебя во взводе – двадцать три штыка. Из них трое – бывшие члены партии, девятеро – комсомольцы. Это же сила. Работай с людьми, формируй здоровое ядро.

– Одно название, а не члены партии. Пикнуть боятся.

– Раз боятся – значит, опоры в тебе не видят. Я с этого начинал. Сплотить людей вокруг себя надо, уверить, что без защиты не останутся. Ты вообще-то с людьми говорил, обращался к ним? Ведь не говорил… В одиночку пыжишься.

– Слова все это. А дисциплина сейчас нужна.

– Отправь под арест суток на пять.

– Лыко да мочало, начинай сначала. Забери, ротный. У тебя во взводе бандюг не осталось. Я знаю.

– Придут с пополнением, распределю, чтоб у всех поровну было.

– Забери этих. Не доводи до греха.

– Других вариантов нет?

– У меня нет.

– Тогда шлепни.

– Как это?

– Да так, молча. Как комбат делает. И рецепт один: до первого боя числить в строевке.

– Сравнил с комбатом. А мне опять под трибунал, что ли?

– Не будет никакого трибунала. Все равно дальше штрафного посылать некуда.

Грохотов, насупясь, уставился на Павла недоверчивым прищуренным взглядом, словно хотел разглядеть в нем подтверждение тому, что услышал, и убедиться, что не ослышался и понял все правильно. Несколько секунд он боролся с сомнениями, привыкая к мысли, что ротный, оказывается, не только допускает, но и прямо указывает путь, свернуть на который он как раз и опасался.

– Доведут – и шлепну! – наконец с мрачной решимостью пообещал он, выставляя на стол пудовые кулачищи. – Все равно конец один.

– Ротный! Мужики! – тонкий, срывающийся от возбуждения голос Туманова врывается в блиндаж, поднимает с мест его обитателей, прежде чем сам он, ошалелый, задохнувшийся от бега, вваливается в тамбур. – Мужики! Там бабский этап прибыл. Айда смотреть!

Богданов с дымоходным коленом в руках поднимается от приспосабливаемой под буржуйку металлической бочки.

– Поосторожней на поворотах, дядя, – в обычной своей грубоватой насмешливой манере предупреждает он. – Какие еще бабы? Чего мелешь-то?

– Ниче не мелю, – обиженно шмыгая носом, возражает Витька. – Бабы. Штук сорок. Штрафнички. Счас на площадь их, к штабу, повели, своими глазами видел.

– Тебя вообще-то куда посылали? Мы тут ждем, ждем… – Сохраняя напускной придирчивый тон, за которым в другой раз последовала бы словесная перепалка, Богданов, однако, бочком подвинулся к висевшей на гвозде шинели, поправил под ремнем складки гимнастерки.

– Точно своими глазами видел или сорока на хвосте принесла? – появляясь в двери, требовательно переспрашивает Павел, не менее остальных заинтригованный тумановским известием: до сих пор о женщинах-штрафничках слышно ничего не было.

– Как есть своими. Вот те крест!.. – Витька истово перекрестился.

– Ну, смотри, если что, – пригрозил Павел. – Богданов тебя точно любить Родину научит, а я сделаю вид, что не заметил.

На площадь к штабу отправились втроем. Тимчука Павел оставил на хозяйстве, приказав вызвать к его приходу Ведищева.

Дождь прекратился, после полудня разъяснило, заметно потеплело. Витька, поспевая следом с Богдановым, все частил и божился, уверяя, что говорит как есть чистую правду, ничего не сочиняет – вот увидите! – а Богданов, занудливо противясь, грозился в ответ праведной местью, если тумановская простота снова окажется на поверку пустым брехом.

На площади у братской могилы уже толпился и гомонил любопытствующий народ. Все поглядывали в сторону штаба, где против крыльца стояла коротенькая – человек двадцать – шеренга солдатского строя. И правда женского.

– Во, бабы! Видите? – обрадовался за спиной Туманов. – Чё я говорил?

Приметив издали в одиночку перекуривавшего соседа – командира первой роты капитана Федора Корниенко, Павел направился к нему.