Март, 1943 год

Лес был негустой, да еще крепко прореженный не раз и не два прокатившимися через него боями. В эти мартовские дни сорок третьего года танковый корпус СС, танковые дивизии «Лейбштандарт», «Райх», а также другие соединения под командованием фельдмаршала Манштейна затягивали кольцо вокруг Харькова, который совсем недавно был освобожден советскими войсками. Три немецкие дивизии кроме модернизированных танков Т-3 и Т-4 имели в своем составе по батальону невиданных громадин Т-6 («тигр»). Манштейн, ведя мощное наступление с 22 февраля, заглаживал свою неудачу под Сталинградом, и это ему пока удавалось. Под ударами немецких танковых и моторизованных дивизий наши части отступали. А чаще, выполняя приказ «Ни шагу назад!», вели бои до последнего, погибали, попадали в котлы, а затем в плен, и лишь немногие прорывались к своим.

В лесу скопились остатки двух танковых батальонов, сотни четыре пехотинцев из разных частей, несколько орудий, обоз с ранеными. Толклись еще какие-то мелкие группы, державшиеся вроде вместе с нами, но несколько в стороне. Чудом вырвавшись из-под немецкого катка, они не знали, что делать. Командование взял на себя командир первого танкового батальона майор Колобов. Оставшиеся двенадцать танков он разделил на роты. Я был в своей прежней должности командира Т-34. Вскоре нас засекли с воздуха, а затем три немецких танка с расстояния полутора километров принялись методично обстреливать лес. Снаряды падали с интервалом в полминуты. Нас выкуривали. Чаще всего фугасные и осколочные снаряды рассеивались среди деревьев, не принося существенного вреда.

Но вскоре накрыло отделение пехотинцев, потом разбило одну из немногих оставшихся пушек, загорелась полуторка, из которой спешно вытаскивали раненых. Столб дыма послужил неплохим ориентиром, и немецкие Т-4, приблизившись, усилили огонь. Осколочный снаряд врезался в тополь и осыпал дождем осколков окопы, вырытые возле танков. Убило радиста со стационарной рацией, которая позволяла нам сквозь шум помех кое-как связываться со штабом корпуса. Адъютант Колобова, шустрый младший лейтенант, бегавший под огнем от одного подразделения к другому, упал в нескольких шагах от моего танка, убитый наповал крупным осколком. Когда загорелась вторая полуторка, Колобов приказал готовиться к отходу, а нашей роте «заткнуть пасть этим уродам».

Рота из четырех танков вырвалась на скорости и понеслась по полю, покрытому осевшим темным снегом. Мы открыли огонь по тяжелым Т-4, которые ответили нам из своих длинноствольных 75-миллиметровок. Вступать в бой немцы не стремились, перед панцерами стояла другая задача. Но бой все же состоялся. Мы крепко зацепили одного фрица, а взамен получили снаряд в ходовую часть «тридцатьчетверки». Истратив последние дымовые шашки, мы попытались взять ее на буксир, но снаряды падали слишком густо. Ударило в лоб машину ротного, потом еще раз угодило в подбитый танк. Он загорелся. Мы, подобрав уцелевшего механика, стрелка-радиста, кинулись догонять своих. А Т-4 все же добили. Я всадил в него три снаряда, и массивная коробка пыхнула ярким бензиновым пламенем. Потом мы присоединились к нашей колонне. Шли неизвестно куда, оставив в лесу горевшие полуторки и тела товарищей, которых успели наскоро похоронить в одной из глубоких воронок.

Я, Алексей Дмитриевич Волков, недоучившийся студент Сталинградского учительского института, закончив в два приема Саратовское танковое училище, принял свой первый бой под городом Трубчевск Воронежской области. Выходил из окружения осенью сорок первого года, участвовал в боях под Москвой, воевал летом в составе танковой бригады 13-й армии Брянского фронта, был дважды ранен. За оставление полуразбитого танка, на котором, по мнению трибунала, мог еще воевать, был разжалован в рядовые. В качестве штрафника попал в особую танковую роту – одно из подразделений, осуществлявших рейды в немецкий тыл в период Сталинградской битвы.

Был реабилитирован, снова ранен в середине января сорок третьего года и эвакуирован в госпиталь в небольшой поселок Анна, в глубине Воронежской области, расположенный на речке с необычным названием Битюг. На этот раз я попал в разряд тяжелораненых. Хотя меня так не мучили, вытаскивая многочисленные осколки, как это было год назад в Новониколаевском госпитале, но неделю я пробыл между тем и этим светом.

Пуля пробила навылет грудь под правой лопаткой. Я получил еще какие-то осколки по мелочи, но самой тяжелой была пулевая рана. Пока меня тащил до санбата стрелок-радист Саша Черный, я потерял много крови. В госпитале началось воспаление. Особенно запомнились три ночи. Сильно поднялась температура. Я бредил, ненадолго погружался в сон и снова лежал, уставившись в потолок. Судя по тому, что вокруг меня часто появлялись врачи и дежурила пожилая санитарка – дело обстояло хреново.

– Помру? – спросил я у санитарки, лет сорока пяти, которую называл «бабушка».

– Да что ты, дедушка, – улыбалась женщина. – Тебя такие хорошие доктора лечат. И лекарства американские.

– Американские, – бессмысленно повторял я, мало вникая в смысл слов.

Очень хотелось спать, но «санитарка-бабушка» и соседи по палате без конца будили меня. Неподалеку на столе горела слабым накалом электрическая лампочка. Я ворочался, потом снова пытался заснуть. Голову теребила теплая рука.

– Леша… не спи.

Приносили кружку крепкого чая. Я выпивал, потом кое-как справлял малую нужду. Постепенно наступал поздний зимний рассвет, начинали просыпаться, переговариваться соседи. О чем-то спрашивали. Я отвечал или мне казалось, что отвечаю. Заснуть разрешали, когда становилось совсем светло. Потом объяснили, что у меня был кризис, а во сне организм ослабевает настолько, что сердце останавливается. Незаметно и совсем не больно. Так умирали многие. Ночью или на рассвете.

Кризис прошел, но еще с неделю оставался страх перед ночным сном. Третье ранение и второй госпиталь. Палата на пятнадцать человек. На этот раз командирская, хотя они мало чем отличаются от обычных солдатских. С января сорок третьего года, согласно новому Уставу, слово «командир» заменили на «офицер». Странное непривычное слово. Вспоминаются фильмы о Гражданской войне, о белогвардейских офицерах-белопогонниках. Лощеных, с усиками, в хромовых сапогах, безжалостно расстреливающих красногвардейцев. Нам тоже положены погоны и звездочки, но пока их нет ни у кого. Я видел в погонах лишь одного капитана, приезжавшего из санитарного управления. Блестящие погоны, китель, медаль «За боевые заслуги» – смотрится красиво.

Когда миновал кризис, я быстро пошел на поправку. Врачи говорили, что мне повезло, пуля не задела легкое. Но спать было очень неудобно. Болела вся правая сторона груди, и медленно зарастал вырванный второй пулей клок мяса под мышкой. Каждое утро, перед обходом врачей, к нам забегал комсорг. Приносил газеты. Веселый парень, тяжело раненный осколком в грудь еще в октябре. После врачей и комсорга «товарищей офицеров» посещал комиссар госпиталя. Правда, не каждый день – все же полковой комиссар! Скоро он тоже будет носить общевойсковое звание. Наверное, присвоят подполковника. Однажды комиссар побеседовал даже со мной. Спросил, как настроение. В принципе, он был неплохой дядька, но, имея за плечами бои и отступление сорок первого – сорок второго года, я раздражался, когда тыловики играли роль бодрячков. Я ответил, что настроение нормальное, жалоб нет.

– Нормальное! – хлопал себя по колену комиссар. – Оно должно быть отличным! Ты что, газет не читаешь? Армия Паулюса капитулировала. Сто пятьдесят тысяч фашистов уничтожено и девяносто тысяч в плен взято! Сломали хребет гитлеровской гадине. Поправляйся, танкист. Тебе работы много предстоит. Будем гнать врага.

Кстати, при всем моем недоверии к нашим официальным сводкам, цифры о потерях немецких войск в Сталинградской битве были близки к истине. Скорее всего, не дал соврать лично Сталин. Читая позже западных историков, я убедился, что их данные почти не отличаются от цифр, приведенных нашими средствами информации. Правда, о потерях Красной Армии приводились данные очень разноречивые. Даже спустя два десятка лет в шеститомнике «Истории Великой Отечественной войны» я не сумел найти этих сведений. Не сомневаюсь, что потери были огромные.