– Ничаво не скажу, – передразнил Петьку сержант. – Ты лучше расскажи, как устроились?

– Да хреновенько. Вода сверху. Вода снизу. Надо окопы в порядок приводить. Полы перестелить, стенки укрепить.

– Немец тебе укрепит утром.

– Да знаю, – вздохнул ефрейтор. – Чай, не первый раз. На завтрак навалит каши осколочной. Видишь, поле какое?

Сержант кивнул.

– Молодые как?

– Нормально. Только этот… Зэчонок…

– Глазунов?

– Ага…

– А что Глазунов?

– Да не люблю я эту публику. Ходит петухом, хорохорится. Я, мол, не я, черту не брат, богу не сват. Там, вона, пулеметная точка развалена снарядом, послал его в помощь расчету, помочь окопаться, так иду потом, сидит, байки свои лагерные балакает, палец о палец не ударит. Я энтих знавывал, они к честной работе не приучены.

– Поучил бы молодого кулаком! – посоветовал сержант.

– Я ж тебе говорю, я ж их знаю, он же жаловаться побегёт. Потом мне и влетит от политрука. Тьфу! – Воробченко сплюнул в лужу под ногами.

– Пойдем, посмотрим, – кивнул Пономарев.

Картина и впрямь была… Маслом.

В большой воронке копались лопатками первый и второй номер расчета, делая ниши, выравнивая стенки, засыпая лужу в центре.

Глазунов же сидел на корточках и покуривал «козью ножку», часто пыхая табаком:

– Политических мы во как держали! – показал он кулак. – Их в лагере четыреста было! А нас, социально близких, полсотни всего! А они нас боялись! А почему? Потому что мы – народ! Мы – сила! А они все порознь! Вечером как начнут собачиться – троцкисты на бухаринцев, а те на троцкистов. И как начнут – правый склон, да левый склон, да позиции рабочие… Аж башка трещать начинает! А Паршак как рявкнет на них – затыкаются. Паршак – это наш законник был. Как батя вроде. Раз какого-то комиссара привезли. Так Паршак его узнал. Ничего не сказал нам. Ходил смурной. А ночью сам же его и зарезал. Так ничего! Никто не пикнул! А и не пикнут против народа! Потому что сила в нас!

– Что тогда не копаешь, сила? – насмешливо сказал Пономарев.

– А я сюда, гражда… ой, товарищ сержант, звиняйте, – по-клоунски снял пилотку Глазунов и поклонился. – Из лагеря попросился Родину защищать, не землю копать!

– Сидел за что? – спросил Пономарев.

– По бакланке почалился, командир! – ухмыльнулся Глазунов и длинно сплюнул.

– По-русски разговаривай с командиром, – жестко ответил сержант.

– Командир, че ты бычишь на меня? Я в разведку просился! Я лопату на зоне в руки не брал! По воровскому закону не положено! А на воле и…

Пономарев резко пнул, попав сапогом в подбородок рядовому. Ударил слабо, зная силу такого удара.

Не ожидавший такой подлянки Глазунов опрокинулся навзничь и заскулил:

– Командир, командир, ты че, командир!

– За что, сука, сидел, говорю?

– Три года, чека впаяло! Ой! – снова взвизгнул урка, когда Пономарев наступил ему на руку. – Случайно я, по хулиганке залетел.

– Здесь тебе не зона. Понял? По закону военного времени за неисполнение приказа вышестоящего командира я тебя могу шлепнуть прямо здесь. Понял?

– Нету такого закона, товарищ сержант! – завопил Глазунов, свернувшись клубочком и прикрывая лицо локтем.

– Есть, тварь! Лопату в руки! Быстро! – рявкнул сержант и сделал шаг назад, освободив ладонь Глазунова.

Тот, всхлипывая и вытирая кровавые сопельки, дрожащей рукой достал лопатку и стал ковырять землю.

– Интенсивнее, урод! – опять рявкнул сержант и скинул автомат с плеча.

Глазунов стал рыть с такой скоростью, что ему бы позавидовала землеройная машина.

– Еще раз услышу про твой воровской закон, с моим воинским познакомишься, Сашенька. Понял?

– Понял, гражданин сержант… Ой!

Пономарев схватил зэчонка за ухо:

– Не слышу!

– Да понял я, – сквозь слезы крикнул Глазунов. – Ну больно же, гражданин…

– Отвечать по уставу!

– Да, товарищ сержант! Я понял!

– Копай, свинья…

Сержант подмигнул ефрейтору и отправился дальше. Потом вдруг остановился, повернулся к Глазунову и спросил:

– А в разведку почему хочешь?

– Коґтлы, говорят, у немцев дюже богатые, товарищ сержант. Подняться можно на коґтлах-то… – подобострастно поднялся тот.

– Коґтлы? – не понял Пономарев.

– Ну, часы…

– Шакал, – сплюнул замкомвзвода и пошел дальше, проверять другие отделения.

Отойти он не успел. Его догнал Воробченко.

– Ты это… Сержант… Осторожнее… Я эту публику знавывал….

– Слушай меня, Воробченко! – Пономарев схватил ефрейтора за ремень. – Здесь не зона. Здесь Красная Армия. Рабоче-крестьянская, напоминаю. А не воровская. Так что будет так, как я сказал! Понятно?

– Это-то понятно… Я балакаю, эти обид не прощают, мотри`… Исподтишка пырнет ножичком…

– Мотри, мотри… – передразнил ефрейтора Пономарев. – Сам за своим отделением «мотри». И запомни – такие гниды силы боятся.

И зашагал по траншее, сопровождаемый дальним стуком пулеметных очередей и глухими взрывами.

Кондрашов вернулся почти под утро, когда его взвод уже мирно дрых в землянках. Боевое охранение сторожило сон метрах в тридцати от передней линии окопов. Как ни жалко было будить сержанта и командиров отделений – но пришлось. Где-то там, в штабах, решили, что пополнение не должно отсиживаться в окопах. Надо расширить горловину прорыва. Рота Смехова должна была выбить немцев из четвертого эстонского поселка и выйти на железную дорогу в районе Апраксина. Взвод Кондрашова идет с левого фланга – между старой дорогой и речкой Черной. Соседи слева идут на высоты за речкой. Справа – атакуют по полю. Прорвавшись к железной дороге – закрепиться и ждать подкрепления.

– Все понятно, товарищи командиры? – устало сказал лейтенант, то и дело протирая красные глаза.

– Чего тут непонятнее, – пожал плечами Пономарев. – Идем и убиваем немцев.

– Атака назначена на шесть утра. Немцы тут нас не ждут. Основные их силы на острие нашего прорыва. Если мы… – Кондрашов замялся и поправился. – Когда мы железку оседлаем, они не смогут перебрасывать резервы по ней. Задача нашего взвода – во время артподготовки вдоль речки подобраться к позициям немцев и ударить в штыки. Все понятно?

– Да ежу понятно, товарищ лейтенант. Поспите пока, часика полтора, – снова сказал сержант Пономарев. – Мы тут сами пока справимся. И блиндажик ваш готов.

Кондрашов согласился. И почапал в свою земляночку, где, рухнув на нары, уснул не раздеваясь. Ему ничего не снилось. Устал очень за этот дикий день. Проснулся он, как показалось, через минуту. Его потряс за плечо Пономарев:

– Ну, слава богу, – улыбнулся сержант. – Я уж вас минут пять бужу, а вы не просыпаетесь! Думаю, как же без лейтенанта Ленинград освобождать! А тут вы и просыпаетесь!

Кондрашов спустил ноги на пол, поискал сапоги на полу. Не нашел. Обнаружил их на ногах.

– Час который? – хрипло сказал он.

– Половина шестого, товарищ лейтенант.

– Иди во взвод…

Пономарев кивнул и вышел.

Вслед за ним вышел и лейтенант под серое утреннее небо, поднял лицо под мерно падающий дождь. Потом вернулся в землянку, развязал вещмешок, достал баночку зубного порошка и щетку. Снова вышел. Смочил щетку водой, стекающей с крыши блиндажика, макнул ее в порошок и стал чистить зубы, время от времени сплевывая под ноги.

Потом поймал удивленный взгляд какого-то бойца. Сплюнул еще раз и вспомнил, как того зовут:

– Рядовой Сергеенок!

– Я, товарищ командир взвода!

– Зубы чистил? – сплюнул Кондрашов еще раз.

– Так война же… – растерянно сказал Сергеенок.

– Сергеенок… Мы к вечеру в Берлине будем, а у тебя зубы не чищены! Позор!

– Я… Сейчас я, почищу…

Сергеенок засуетился, доставая свои мыльно-рыльные принадлежности.

А лейтенант набрал воды в ладони и с наслаждением умылся, подумав: «Эх… В душ бы сейчас не мешало…»

Потом он пошел по траншее, проверяя взвод. Бойцы пристроились в своих ячейках, прячась от дождя под плащ-палатками. Кто-то курил. Кто-то, накрывшись, спешно черкал карандашом по бумаге. Кто-то торопливо ел тушенку. Кто-то беспрерывно травил байки. Кто-то что-то бормотал под нос. Кто-то вертел в пальцах патрон. Кто-то все время поправлял зеленую каску, сползающую на лоб.