— Земмер! — истошно ору, но не слышу своего голоса. Парень поднимает голову и поправляет сползшую на лицо каску. Вижу шевеление его губ, озабоченное лицо, но ничего не слышу. В ушах лишь противный шум и гул, голова кружится так, что, кажется, сейчас отвалится — возможно, получил контузию или сотрясение мозга, не знаю. В висках пульсирует одно — я оглох, оглох!

Земмер что-то кричит, указывая в сторону дверного проема. Да, бежать! С трудом поднимаюсь, пошатываясь бреду на выход. Земмер меня бережно поддерживает.

На улице прислоняюсь к стене и пытаюсь собраться с силами. «Ты можешь!» — говорю себе, повторяя эту фразу, как заклинание. Слух постепенно возвращается, я начинаю слышать далекие звуки взрывов и пулеметной стрельбы. Земмер хватает меня и тащит, а я послушно плетусь за ним.

За секунду до очередного взрыва мы падаем туда, где минуту назад находился минометный расчет. Теперь здесь огромная воронка, все вокруг засыпано землей, кругом валяются обгорелые, бесформенные куски мяса, кое-где на них фрагменты немецкой униформы. Я падаю, лицом утыкаюсь во что-то теплое и мягкое. Кровь. Меня выворачивает наизнанку. Рвет долго и судорожно, сдавливая горло.

— Паршиво вы выглядите, — раздается издалека голос Земмера. Он смотрит участливо и порывается рукавом обтереть с моего лица кровь и остатки рвоты. Хороший ученик, не теряет самообладания, и к тому же его желудок оказывается крепче моего.

— Где танк? — спрашиваю еле слышно, но Земмер понимает меня по губам.

— Подбит. И экипажу конец, валяются вон около своей машины.

Я слышу его более отчетливо, слух возвращается.

Танк действительно подбит. Он стоит с опущенным вниз дулом, гусеницы лентой сползли с колес. Топливные баки не взорвались, но корпус дымится, кое-где виднеются языки пламени. Два мертвых русских танкиста валяются метрах в трех от «тридцатьчетверки».

— Минометчики танк подбили, а их самих потом артиллерией разворотило, — поясняет Земмер.

Мог бы и не говорить, сам знаю, что разворотило. Вытираю ладонью губы. Во рту отвратительный металлический привкус, желудок сводит спазмами.

— Так, чертеняка, давай из этого дерьма выбираться.

Земмер оттаскивает меня к нашим траншеям. Валимся в окопы, и он сразу бросается искать санитаров. Дрожащими руками нащупываю в нагрудном кармане пачку сигарет, достаю ее. Пальцы не слушаются. С трудом вытащив мятую сигарету, закуриваю. Со всех сторон строчат наши пулеметы, пехотинцы бьют из стрелкового оружия, но что больше всего радует меня, так это канонада нашей артиллерии. Хороший признак. Значит, выдюжили, не дали Иванам прорваться, и пушки сохранили!

В глазах двоится, чувствую себя на редкость паршиво. Рядом никого нет, только в проходе в ответвлении траншей валяется лицом вниз труп нашего солдата. Осматриваю свой карабин. Он не пострадал, оптика не разбита, и это славно.

Прибегает запыхавшийся Земмер вместе с измазанным в крови санитаром. Тот, ни слова не говоря, грубо хватает меня за плечи и принимается ворочать, осматривая.

— Да цел я, цел, — отмахиваюсь я от него. — Иди лучше делом займись.

Тот, не говоря ни слова, поворачивается и убегает по траншее. Ему и так ясно, что со мной все в порядке, что тратить время на пустую болтовню.

— Что там творится? — спрашиваю Земмера.

— Удержались вроде, — вытирает он пот со лба ладонью. — Атаку сдержали, русские отошли и залегли метрах в трехстах.

— И то хорошо. Помоги мне встать.

Земмер поднимает меня, и я осторожно выглядываю из траншеи на поле боя. Да, иванов мы сумели отбросить, но уходить они не собираются. Ведут по нам огонь, окопавшись в пределах видимости.

— Пошли, — пошатываясь, направляюсь вдоль траншеи, и Земмер послушно следует за мной.

Теперь главное — не дать противнику пересечь рубеж, держать его на расстоянии и подавлять попытки подобраться ближе массированным огнем. Только бы хватило у нас этого огня. Наша артиллерия смолкла, обе стороны затаились, не предпринимая никаких активных движений. Русские подтянули пулеметы, обстреливают наши позиции, не жалея патронов. У нас боеприпасов осталось немного, мы не можем отплатить им той же монетой.

Ко мне подбегает Бауер.

— Все нормально? — участливо спрашивает он.

— Да, все хорошо, — отвечаю, хотя это далеко не так. Мне, конечно, хочется спустить всех собак на капитана, обложить последними словами его исполнительность и верность приказам, но ситуация не та. Не время нам ссориться, враг рядом. С трудом укладываю на бруствер мешки с песком, пытаясь сделать себе хоть какое-то подобие защиты от пуль.

— Русский снайпер бьет, — жалуется Бауер, — лупит, сука, не переставая. Он один чуть ли не половину взвода уже уложил.

— Я ничего в такой свалке поделать не смогу. Как его выследишь, если голову даже поднять нельзя?

— Люди гибнут, — умоляюще смотрит на меня капитан. — И поддержки артиллерии мы лишились, не знаю почему, но связь со штабом пропала. А ведь фон Хельц обещал прикрывать нас огнем.

— Опять фон Хельц, — сквозь зубы цежу я.

— Как только иваны поймут, что мы без прикрытия здесь торчим, тут же возобновят атаку, — будто не слыша моей реплики, говорит капитан.

— Да, ситуация паршивая, ничего не скажешь…

Русские пулеметы строчат не умолкая, невозможно высунуться. Пули с глухим звуком застревают в бруствере, выбивая фонтанчики земли.

— Если они сейчас опять пойдут в атаку, мы их не удержим, — орет мне на ухо Бауер.

Я киваю. Без дополнительных сил нам не продержаться и получаса, это точно. Пора отступать. Спасительная артиллерия смолкла по никому не ведомой причине.

Неожиданно русские пулеметы стихают, стрельба прекращается. Даже сухое чихание карабинов пропало. Что происходит? Неужели русские решили прекратить наступление на этом участке? Но в чудеса тут никто давно не верит. Смотрю на поле через маленькую щель между двумя мешками с песком. Русские на месте, они никуда не делись. То тут, то там мелькают в окопах и воронках зеленые каски. Но почему не стреляют?! И тут я вижу причину. Мы все ее увидели…

Белая лошадь с маленьким жеребенком бредут по полю между противоборствующими сторонами. Лошадь едва передвигает ноги, склонив голову к самой земле. В ее левом боку огромная рваная рана, из которой струйками стекает кровь, заливая брюхо благородного животного. Скорее всего, в бок попал осколок. Лошадь пошатывается. Пегий жеребенок неуклюже семенит за ней, тычась ей в другой бок, словно подталкивает. Он как будто чувствует, что все происходит не так как надо, и пытается помочь матери.

Господи, среди всего хаоса и ужаса, что мы тут натворили, на эту картину смотреть особенно больно! Чья это лошадь? Может, отбилась от немецкого обоза, а может, от русского. Или идет от сожженной недавно деревни, спасая себя и своего жеребенка от войны. Да какая разница, черт подери! Бедное животное пересекает поле, на котором только что рвались снаряды и свистели пули. Видимо, жуткая боль окончательно притупила в ней инстинкт самосохранения. Ей теперь все равно куда идти, лишь бы спрятаться от этой кошмарной бойни, устроенной людьми. Спрятаться и спасти своего детеныша.

— Че-е-ерт, — снимает каску и протирает вспотевший лоб Бауер. Лошадь кажется миражом, чем-то мистическим. Само ее появление говорит нам: «Что вы творите, люди?! Зачем так бессмысленно и жестоко убиваете друг друга?! За что мы, бессловесные твари, не причинившие вам вреда, страдаем в вашей безумной бойне?!»

Кровь на ее белом боку блестит огромным ярко-красным пятном.

Никто не решается возобновить стрельбу. Сотни глаз с обеих сторон завороженно глядят на печальное шествие. Сотни людей сейчас думают об одном и том же.

— Курт, добей эту беднягу! — умоляюще просит Земмер. На его глазах слезы.

— У них там снайпер работает, — резонно отказываюсь я. — И высунуться не успею, как он меня снимет.

— Но только ты со своей оптикой сможешь мгновенно избавить ее от мучений.