Кивнув Гриду, он сунул оружие обратно в кабину и навалился справа на острое крыло аппарата. Его спутник пристроился с другой стороны, и суденышко, скрипя днищем по камням, поползло к линии прибоя. Их босые ноги погрузились в воду по щиколотку, затем – по колено; флаер закачался на волнах. Теперь надо было провести его метров тридцать вдоль берега спокойной бухточки и обогнуть мыс – там стремительное течение подхватит легкий корпус и помчит к другой скале. Главным в этой операции было вовремя залезть в кабину, но Одинцов давно разработал надежную страховку.

Когда они приблизились к монолитному камню, похожему на голову припавшего к воде пса, за левой щекой которого ревел Поток, Одинцов, толкавший аппарат со стороны берега, открыл дверцу и вытянул из-под сиденья веревку. Он обвязал ее вокруг пояса и перебросил второй конец Гриду – тот уже сдвинул секцию прозрачного фонаря со своей стороны. Вскоре они оба болтались на концах каната метров пяти длиной, протянутого через кабину; это несколько снижало их подвижность, зато являлось полной гарантией того, что стремительный Поток не отбросит их от суденышка.

Набегавшее течение прижимало легкий флаер к скале, острый край стреловидного крыла царапал по камню, прямо по нижней челюсти гранитного пса. С усилием толкая вперед скользкий от влаги корпус, Одинцов пробирался у самого утеса, под низко нависшим козырьком – широким «собачьим носом». Грид пыхтел с другой стороны; там было глубже, и он шел по пояс в воде.

Вдруг они оба почувствовали, как быстрое течение, подхватив флаер, потащило его прочь от берега. Одинцов уцепился за высокий порожек, готовясь нырнуть под колпак. Грид, согнув колени, стоял с другой стороны, ухватившись левой рукой за спинку кресла и придерживая правой полуоткрытую дверь; нижняя половина туловища трога уже была в кабине. Неожиданно он выпрямился, задрав голову вверх – видимо, хотел бросить последний взгляд на стремительно убегавший берег.

И в следующий миг стрела, чиркнув по верху кабины кремневым наконечником, вонзилась ему в шею.

Со сдавленным криком Грид покачнулся, схватив обеими руками древко; какое-то мгновенье тело его балансировало на пороге, готовое рухнуть в поток. Одинцов, сильно дернув веревку, втащил трога внутрь и одновременно сам перевалился в кабину. Резкая боль пронзила левую икру; скосив глаза, он увидел, что из его ноги, пониже колена, тоже торчит стрела. Затем рой снарядов вспенил воду в нескольких метрах от суденышка, но через десять секунд широкая водная преграда легла между ним и лучниками.

Заскрипев зубами от боли, горечи и унижения, он погрозил берегу кулаком. Эти твари все-таки выследили их! Подобрались сверху, с макушки утеса, и пустили в ход луки и пращи! Как бы он хотел очутиться сейчас среди этого стада с клинками в руках! Злые бессильные слезы жгли глаза, из груди вырвалось глухое звериное рычание.

Через секунду он успокоился. Столь сильные эмоции являлись, несомненно, наследством Рахи; они приходили от его молодого крепкого тела, еще не знавшего ран – во всяком случае, не в таком количестве, какое накопил Георгий Одинцов за четверть века службы и командировок в «горячие точки». Но с Рахи было давно покончено, и его наследник, подтянув колени, уселся в кресло и начал спокойно взвешивать свои потери.

Первым делом он вырвал из ноги стрелу, стараясь не думать о чешуйках кремня, наверняка застрявших в ране. Затем Одинцов бросил взгляд вперед. Течение уже протащило их мимо второго островка, и километров на десять по курсу не маячило никаких препятствий. Значит, у него было как минимум минут пятнадцать.

Он развязал веревку на поясе, отрезал кинжалом небольшой кусок и быстро наложил жгут повыше раны, из которой толчками била кровь. Затем склонился над Гридом – тот, запрокинув голову, лежал в кресле.

Дела молодого трога были плохи. Безнадежны, если говорить начистоту. Стрела, попавшая в правую половину шеи, вроде бы не задела сонную артерию, но наполовину перерезала горло и проткнула мышечные ткани; кремневый наконечник вышел на два пальца под самым затылком. Возможно, в земной клинике сумели бы спасти ему жизнь, но Одинцов мог только продлить его агонию.

Тем не менее он срезал древко у самой кожи, потом, положив голову Грида себе на колено лицом вниз, сделал концом кинжала крестообразный надрез около кремневого острия и запустил пальцы в страшную рану. Юноша слабо дернулся, но сознание уже покинуло его. Одинцов нащупал закраину наконечника, сжал ее покрепче и резко дернул, протаскивая камень и дерево сквозь живую плоть. Грид захрипел; поток крови выплеснулся из сквозной раны.

Бормоча проклятья и стараясь зажать ладонью входное и выходное отверстия, Одинцов другой рукой отодрал длинный лоскут от своей набедренной повязки и начал заматывать им шею трога. Ткань сразу набухла кровью, потом кровотечение как будто приостановилось. Одинцов стащил с бедер остатки мокрой ткани, выжал ее и обмотал вокруг шеи Грида в пять или шесть слоев. Затем он достал из мешка свою рубаху, разорвал ее на бинты и занялся собственной ногой.

Ему надо было в ближайший час найти безопасное убежище, необитаемый островок, на котором можно отсидеться три-четыре дня. Он не сомневался, что Грид умрет – удивительно, как трог не погиб на месте! И он не питал иллюзий насчет своего ранения. Стрела пробила мягкую часть икры, не задев кость, не порвав связок; в другой ситуации он просто забинтовал бы эту дырку и позабыл о ней. Но сейчас его плоть ужалил кремневый наконечник, и Одинцов хорошо представлял все ужасающие последствия случившегося.

Троги никогда не пользовались отравленными стрелами, ибо в том не было нужды. Любая рана, нанесенная кремневым оружием – наконечником стрелы, копья или лезвием топора, – вскоре воспалялась из-за мельчайших каменных чешуек, отщепившихся при ударе и проникших в плоть. Дальнейшее было делом случая – либо живая ткань отторгала инородные тела и воспаление проходило, либо пораженное место начинало гноиться. Гангрена и смерть – тут не имелось других альтернатив!

Припомнив действия шамана Касса в подобных случаях, Одинцов разжевал сухой лишайник, размотал повязку на ноге и, морщась, затолкал жидкую кашицу поглубже в рану. Затем он снова туго забинтовал икру.

Прошел час. Грид тихо хрипел рядом, из-под многослойной повязки текли струйки крови, и таким же кровавым цветом наливались тучи на западе. Солнце садилось. Одинцов был теперь на сорок километров ближе к устью Зеленого Потока, и с каждой минутой гаснущего света его шансы на спасение падали. Он открыл дверцу, привстал и высунулся из кабины, стараясь не опираться на больную ногу. Так все-таки повыше… может, удастся разглядеть что-нибудь подходящее…

И он разглядел.

Впереди, уже совсем близко, горизонт словно заворачивался кверху ровной синевато-серой полосой. Эта кайма, озаренная алым светом заходящего солнца, тянулась налево и направо сколько хватало глаз; казалось, что она сливается с небом и уходит в бесконечность. Небесный купол опирался на нее, словно на нерушимое основание из сизой стали, и первые звезды робко поднимались над этим бескрайним, необъятным, замершим в безмолвном спокойствии и мощи монолитом.

Одинцов долго всматривался в горизонт, пока быстрое течение несло легкое суденышко – почти километр каждую минуту, – потом тяжело опустился на сиденье и бросил взгляд на Грида. Бедный парень! Не дожил до океана каких-то полутора часов!

Затем он погрузился в размышления. Пониже синей океанской ленты, символа простора и свободы, просматривалась россыпь черных точек – несомненно, скалистые островки в устье Потока. Левее от них, к северу, лежало нечто обширное, плоское и серое; как подозревал Одинцов, песчаная или галечная отмель. Днем там не сыщешь защиты от солнца, но светлое время можно пересидеть во флаере, если не откажет кондиционер. Хуже, что на отмели наверняка нет пресной воды, но во время предыдущей стоянки им повезло: Грид разыскал маленький источник в глубине темной ниши, где они провели ночь. Четыре ведра из рыбьей кожи были полны – там литров двадцать, не меньше…