– Это не доказано, – сказал Браун. Казалось, он был недоволен тем, что Вейзак заговорил на эту тему.
– Остался шрам, – сказал Вейзак. – Вы можете вспомнить, когда это случилось, Джонни? Вероятно, вы потеряли тогда сознание. Упали с лестницы? Или с велосипеда? Судя по шраму, это произошло в детстве.
Джонни напряг память, затем покачал головой.
– Вы спрашивали у родителей?
– Никто из них не мог вспомнить ничего такого… а вы? На мгновение что-то всплыло – дым, черный, жирный, пахнущий вроде бы резиной. Холод. Затем видение исчезло. Джонни отрицательно покачал головой.
Вейзак вздохнул, пожал плечами.
– Вы, должно быть, устали.
– Да. Немножко.
Браун присел на край стола.
– Без четверти двенадцать. Сегодня вы хорошо поработали. Если хотите, мы с доктором Вейзаком ответим на ваши вопросы, а потом вас поднимут в палату, и вы вздремнете. Хорошо?
– Хорошо, – сказал Джонни. – Эти снимки мозга…
– КОТ, – кивнул Вейзак. – Компьютеризированная осевая томография. – Он взял коробочку со жвачкой «Чиклетс» и вытряхнул три подушечки прямо в рот. – КОТ – это, по сути дела, серия рентгеноснимков мозга, Джонни. Компьютер обрабатывает снимки и…
– Что он вам сказал? Сколько мне осталось?
– Это что еще за чепуха – «сколько мне осталось»? – спросил Браун. – Похоже на фразу из допотопного фильма.
– Я слышал, люди, вышедшие из длительной комы, долго не живут, – сказал Джонни. – Они снова отключаются. Подобно лампочке, которая перед тем как перегореть, ярко вспыхивает.
Вейзак громко захохотал. Его гулкий смех словно шел изнутри – удивительно, как он не подавился жвачкой.
– О, как мелодраматично! – Он положил руку на грудь Джонни. – Вы что, думаете, мы с Джимом дети в этой области? Как бы не так. Мы неврологи. Врачи, которых вы, американцы, цените на вес золота. А это значит, что мы невежды не во всем, а лишь в том, что касается деятельности человеческого мозга. Так что могу сказать: да, такие случаи бывали. Но с вами этого не произойдет. Думаю, мы не ошибаемся, а, Джим?
– Да, – сказал Браун. – Мы не обнаружили никаких серьезных нарушений, Джонни. В Техасе один парень пролежал в коме девять лет. Сейчас он выдает ссуды в банке вот уже шесть лет. А до того работал два года кассиром. В Аризоне живет женщина, которая пролежала без сознания двенадцать лет. Что-то там случилось с наркозом, когда она рожала. Сейчас она передвигается в инвалидной коляске, но жива и в здравом уме. Она вышла из комы в шестьдесят девятом, и ей показали ребенка, который появился на свет двенадцать лет назад. Ребеночек был уже в седьмом классе и, кстати, великолепно учился.
– Мне грозит инвалидная коляска? – спросил Джонни. – Я не могу вытянуть ноги. С руками получше, а вот ноги… – Он устало замолчал, покачивая головой.
– Связки сокращаются, – сказал Вейзак. – Понятно? Вот почему коматозные больные как бы скрючиваются, принимая положение, которое мы называем зародышевым. Ныне мы знаем о физических изменениях во время комы гораздо больше и успешнее можем противостоять болезни. Даже когда вы находились без сознания, с вами регулярно занимался физиотерапевт. К тому же больные по-разному реагируют на коматозное состояние. У вас, Джонни, ухудшение протекало довольно медленно. Как вы сами говорите, руки у вас на удивление чувствительны и жизнеспособны. И тем не менее какое-то ухудшение произошло. Лечение будет долгим и… стоит ли лгать? Нет, пожалуй. Оно будет долгим и болезненным. Будут слезы. Вы можете возненавидеть врача. И остаться навсегда прикованным к постели. Предстоят операции – одна, если вам очень, очень повезет, но может быть, и все четыре, – чтобы вытянуть связки. Такие операции еще в новинку. Они удаются полностью или частично либо оказываются безрезультатными. И все же, с Божьей помощью, я полагаю, вы будете ходить. Лыжи и прыжки через барьер – едва ли, но бегать и, конечно, плавать вы сможете.
– Спасибо, – сказал Джонни. Внезапно он почувст–вовал прилив нежности к этому говорившему с акцентом человеку, у которого была такая странная шевелюра. Джонни захотелось, в свою очередь, сделать что-нибудь приятное для Вейзака – и с этим чувством пришло желание, почти необходимость прикоснуться к нему.
Неожиданно Джонни протянул руку и взял ладонь Вейзака. Ладонь врача была большая, морщинистая, теплая.
– Да? – спросил мягко Вейзак. – Что такое?
Неожиданно все преобразилось. Непонятно как. Только вдруг Вейзак весь ему открылся. Он как бы… приблизился, сделался контрастным в лучах мягкого, чистого света. Каждая точка, родинка и черточка на лице Вейзака стала рельефной. И каждая рассказывала свою историю. Джонни начинал понимать.
– Дайте ваш бумажник, – сказал он.
– Мой?.. – Вейзак и Браун удивленно переглянулись.
– В бумажнике лежит фотография вашей матери, мне нужно взглянуть на нее, – сказал Джонни. – Пожалуйста .
– Как вы узнали?
–Пожалуйста!
Вейзак посмотрел на Джонни, затем медленно сунул руку под халат и вытащил старый бумажник, пухлый и бесформенный.
– Откуда вы узнали, что я ношу фотографию матери? Ее нет в живых, она умерла, когда нацисты оккупировали Варшаву…
Джонни выхватил бумажник. Вейзак и Браун застыли от изумления, Джонни открыл бумажник и, не обращая внимания на прозрачные кармашки для фотографий, полез в глубину – его пальцы торопливо перебирали старые визитные карточки, оплаченные счета, погашенный банковский чек, старый билет на какое-то политическое собрание. Он вытащил маленькую любительскую фотографию, заклеенную в прозрачный пластик. С нее смотрела молодая женщина с простым лицом – волосы убраны под платок, улыбка излучает свет и молодость. Она держит за руку мальчика. Рядом стоит мужчина в польской военной форме.
Джонни зажал фотографию между ладонями и за–крыл глаза, сначала было темно, но затем из темноты стремительно появился фургон… нет, не фургон, а катафалк. Катафалк, запряженный лошадьми. С фонарями, покрытыми черным крепом. Конечно же, это был катафалк, потому что они…
(умирали сотнями, нет, тысячами, не в силах противостоять броне, вермахту, кавалерия девятнадцатого века против танков и пулеметов, взрывы, крики, падающие солдаты, лошадь с развороченными внутренностями и выкатившимися белыми яблоками глаз, рядом перевернутое орудие, и все же они движутся, движется вейзак, стоя в стременах, и сабля его высоко в воздухе под проливным дождем осенью 1939 года, за ним, увязая в грязи, следуют его солдаты, орудие фашистского «тигра» ищет его, нащупывает, целится, стреляет, и неожиданно туловище исчезает, сабля вылетает из рук; а дорога ведет в варшаву, и нацистский волк рыщет по европе)
– Пожалуй, пора кончать с этим, – сказал Браун далеким и встревоженным голосом. – Вы слишком возбуждены, Джонни.
Голоса доносились издалека, из коридора времени.
– Он в трансе, – сказал Вейзак.
Здесь жарко. Он обливается потом. Обливается потом, ведь…
(город в огне, тысячи беженцев, ревущий грузовик, петляя, движется по мощенной булыжником улице, в кузове тесно сидят немецкие солдаты в шлемах-котелках, они машут руками, и молодая женщина уже не улыбается, она бежит, надо бежать. ребенок отправлен в безопасное место, и вот грузовик въезжает на тротуар, ударяет ее крылом, ломает бедро, бросает в витрину часового магазина, и все часы начинают бить, бить, потому что пора пробить время)
– Шесть часов, – произнес Джонни хрипло. Глаза его закатились, так что стали видны выпуклые белки. – Второе сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года, и отовсюду голоса кукушек.
– О Боже, что это? – прошептал Вейзак. Сестра отступила, прижавшись к энцефалографу, она побледнела от испуга. Все напуганы, ибо смерть витает рядом. Она всегда здесь витает, в этой…
(больнице. запах эфира, кричат в этой обители смерти, польша пала под молниеносным ударом вермахта, сломанное бедро. мужчина на соседней койке просит воды, просит, просит, просит. она вспоминает: «МАЛЬЧИК СПАСЕН». какой мальчик? она не знает, какой мальчик? как его зовут? она не помнит, только одно…)
