Вырвавшись из толпы, я вдруг увидел, как по мосту идет электричка, и мне пришла в голову идея встретить Марту после съемки. Секунда, одна секунда, и я на пути в Кёпеник. На вокзале тоже бушует фестиваль, и даже в вагоне фестиваль вовсю. Я заранее радовался: то-то она удивится. А обратно поедем вдвоем.
Года два назад отец, опять-таки пьяный, зашел ночью ко мне в комнату, была зима — снег набился ему в галоши — и плел какую-то чепуху. Я вскоре заснул и вообще не вспомнил бы об этом происшествии, если б на другой день отец не стал оправдываться: легко, мол, поддаться соблазну и напиться, когда оказываешься в малоприятной компании. «Не сердись на меня, Гансик, дорогой». Удивительно, с какой серьезностью отнесся он к эдакой мелочи.
Кёпеник, студия в кинотеатре, и опять облом: кино тут не снимают. Разве не говорила Марта, что ночью поедет в Кёпеник? Обманула, что ли? Но я тут же успокоился: видно, неправильно ее понял, вот проклятье, и прояснится это недоразумение, когда уже пользы от ясности не будет. Да и кому нужна ночная съемка в помещении, где ночь можно устраивать по сто раз на дню? Я колотил в двери с такой силой, что умер бы от стыда, если б мне открыли. По другой стороне улицы медленно, как пешеход, шла огромная собака.
Я уселся на ступеньки и закрыл глаза, приняв самое простое решение: поспать. Мысли тут же утихомирились, помню, в голове мелькнуло только, что могло бы быть и потеплее. Я уже погружался в приятный сон, как вдруг прямо перед моим носом затормозил автомобиль. Вылез полицейский и ждет, когда же я к нему подойду. Ну, я встал, а он потребовал предъявить документы. Как-то он сообразил, что я не с фестиваля.
На счастье — я это понял, подходя к обочине, — удостоверение личности оказалось при мне. Внимательно изучив его, полицейский признал, что все в порядке. Вид у него был вполне доброжелательный, оттого я и решился спросить, не снимают ли поблизости кино. И просто не поверил своим ушам, когда полицейский назвал мне улицу и объяснил, как туда пройти. Чудо свершилось — очень к месту, всем бедам наперекор.
Давно уже рассвело, так называемые предрассветные сумерки истаяли. «Охвативший меня рассвет…» — как-то написала Элла в своем письме. Марта, думаю, все-таки не заподозрит, будто я за ней шпионю. Вместе с Мартой в город, до самых ее дверей, обнимемся, нацелуемся про запас — а потом уж назад, в беспросветность. Меня медленно обогнала машина с мигалкой, полиция как будто проверяла, следую ли я указанному пути.
Однажды я видел в кино, как пропавшего человека нашли в пустыне, потому что над ним кружили коршуны. Примерно так и я догадался о близости своей цели: зрители на балконах, зрители в окнах — подложили подушки под локти и глазеют на улицу.
Когда я подошел, киношники уже паковали вещи. Шумели как могли, я еще удивился, отчего местные не требуют тишины. На большой витрине надпись: «Немец! Не покупай у евреев». Человек с ведром и тряпкой шел смывать эти слова. Народу на улице немного, я не пропустил бы Марту — значит, нет ее.
Я уж перестал озираться и лишь путался под ногами у рабочих, как вдруг она сама ко мне подбежала, выскочив из машины, а в машине кто-то остался ее ждать. От изумления она только рот открыла, кроме слов «вот как» и «вот это да», ничего произнести не смогла. То ли она рада, то ли я некстати — не поймешь. Но она обняла меня, и я устыдился своих сомнений.
Схватив меня за руку, Марта побежала назад, к машине. По дороге приостановилась и спросила, нет ли у меня других планов, кроме возвращения с нею в город. Я ответил: нет. В машине сидел пожилой человек, актер, увидев нас с Мартой, он закурил. Можно ли мне с ними? «Ну конечно», — ответил он. Мы залезли на заднее сиденье, и он так резко рванул с места, что шины завизжали.
На первом же повороте меня бросило и прижало к Марте, я не стал сопротивляться и положил голову ей на колени. Такое нашлось углубление, где голова моя покоилась, как в бархатном футляре. Марта все меня поглаживала, почесывала за ухом. Вот-вот, именно за этим я и гонялся полночи.
Склонившись ко мне, она прошептала:
— Ты пил.
— Знаю, знаю, — ответил я.
Стала принюхиваться, будто таким способом хотела определить количество спиртного. «Может, за рулем Голубок собственной персоной, — размышлял я, засыпая, — или эсэсовец, я ведь не рассмотрел». Машину он вел бездарно, то и дело тормозил и поворачивал так резко, что покоя не было даже лежа.
А когда машина встала как вкопанная, меня со страшной силой принялась трясти Марта. Я еще и глаза не успел открыть, а уже услышал, как она извиняется за меня перед актером, как тот спрашивает, не слишком ли я молод для подобных эскапад. Вот мы стоим на улице, машина уехала. Для надежности Марта взяла меня под руку, и правильно: я шатался, как пьяный, и чувствовал себя хуже, чем до сна. Спросил, куда это мы, а Марта, успокаивая, похлопала меня по руке.
Мы вошли в ее подъезд, это точно: красный коврик из кокоса лежит у Лепшицев в подъезде, не у нас. Вечером вместе вышли из дому, это я помню, а теперь вот возвращаемся утром, как семейная пара. Поднимались по лестнице, Марта все: «Тише, тише, как мышки», — но, кроме нее, никто и не шумел.
Необычная была минута, однако я не смог оценить ее по достоинству. Впервые шел я к Марте в комнату ночью — какие гости, ночь еще не кончилась! — а сам тупо плелся следом за нею с одной мыслью: «Вот бы дойти и завалиться спать».
Она так тихо отперла входную дверь, что веки мои снова опустились. Как слепого провела меня по коридору, одной рукой приобняв, другую держа на изготовке, чтобы зажать мне рот, вздумай он открыться. Мы ничего не задели, не зашумели, воспользовавшись тишайшим из способов передвижения — мы воспарили. Оказавшись наконец в своей комнате, она посмотрела на меня с таким облегчением, будто провела через минное поле.
Я упал на кровать и из последних сил скинул ботинки. Помню до сих пор, как Марта смотрела на меня сверху — удивленно или сердито, как я решил все рассказать ей, только проснусь. Подушка у нее удобнее моей, она и под самой головой пышная, мягкая. Закрывая глаза, я хотел попрощаться с Мартой красивыми словами, но произнес следующее:
— Ух, до чего же здесь удобно!
Она улеглась на меня сверху, пальцами подняла мои веки, чтоб я на нее глядел. Не будь я так измотан, я стал бы сопротивляться. Очень неприятное ощущение, когда она убрала руки, я даже не закрыл глаза, чтоб она меня снова не начала мучить. Спросила, что за несчастье со мной приключилось, мы с самого Кёпеника не обменялись и десятью словами. А я ее обнял. Но уж этого она совсем не имела в виду, она ждала ответа. Вот если б она задавала вопросы, на которые можно ответить «да» или «нет» кивком головы, так узнала бы больше. А разговор поддержать я никак не мог.
Чуть позже я все-таки услышал вопрос:
— Ты поругался с отцом?
Ага, так оно лучше, я кивнул. С другими вопросами она не торопилась, я едва не ускользнул у нее из рук, проваливаясь в сон. Теперь-то я уверен, что не просто устал, но еще и разыгрывал усталость. Спросила, были ли новые причины для ссоры, и я отрицательно покачал головой, а сам подумал: «Очень удачный вопрос». Еще спросила, виноват ли я сам, хоть отчасти. Я опять покачал головой и даже улыбнулся.
То ли Марта прониклась ко мне сочувствием, то ли сбилась со следа, но весь интерес ее иссяк. Просунула мне руку под голову, поцеловала. Не боролась с моей усталостью, а просто поцеловала разок-другой в утешение, и мне хватило. Конец этой ночи я и без того считал прекрасной сказкой. И радовался заранее, что спустя несколько часов проснусь и полюбуюсь спящей Мартой.
Она шепнула, что сейчас вернется, соскользнула с кровати и встала. Я не слышал ее шагов по комнате, не слышал, как открылась и закрылась дверь, зато услышал голоса в коридоре. Бог ты мой, родители, только б она все уладила. Вдруг стало холодно, я собрал остатки сил и залез под одеяло.
Проснулся я от шума на улице. Светило яркое солнце, как я догадался по четкой тени оконного переплета на занавеске. А взглянуть на часы не мог, на моей руке лежала Марта. Пользуясь возможностью, я рассмотрел ее так подробно, что смог бы без запинки описать любую мельчайшую черточку лица.
