***

Что делать, если все дни похожи один на другой? Вечно все те же события, все та же скука, и, кроме моего недовольства, нарастающего с каждым днем, ничего не меняется. В кафе и на улице я улыбаюсь каждой красивой девушке до тех пор, пока она не отвернется. Как набраться храбрости и с нею заговорить? После каждой неудачи я снижаю требования, но опять-таки напрасно.

Я уже почти и не разговариваю, молчание вошло в привычку. Хуго и Рахель Лепшиц ведут себя со мною как с молчуном. А их разговоры в моем присутствии, по-моему, становятся все более вольными. Вопрос с университетом выяснен, теперь я уж и письма не жду.

С недавних пор меня мучает еще одно сомнение: а вдруг учеба на философском — потерянное время? Но спроси меня, чем другим я хочу заняться, — ответа тоже нет. По причине абсолютной бездеятельности я сомневаюсь во всем. Гуляю по улицам и сижу в парке на скамеечке, как пенсионер. Может, я и есть жертва фашизма, только не хочу этого признавать?

По понедельникам Лепшиц всегда притаскивает с работы домой полный портфель газет, подозревая, наверное, что мировая история вершится преимущественно в выходные дни. Мы садимся в гостиной друг против друга, он проглядывает газеты в определенной последовательности, и я всегда знаю, какую взять, не отвлекая его. Временами он зачитывает статьи вслух, не заботясь о том, слушают его или нет.

Утром, когда мы вместе ходили за покупками, Рахель поинтересовалась моими планами на отдых. Имеется, говорит, возможность в июле поехать с Хуго и с нею в Гарц, есть там один пансион под Хальберштадтом. Марта тогда тоже уедет со своим актерским училищем, ах, как грустно мне будет одному в квартире. Рахель сама не поняла, как меня порадовала: впереди три недели свободы! Я объяснил, что и в июле, и в августе следует готовиться к учебе, она согласилась. А сам подумал: провались я на этом месте, если за три недели хоть что-то не повернется к лучшему.

Лепшиц кладет передо мной газету «Нойес Дойчланд» со словами:

— Только погляди.

Молча, но настойчиво он указывает на стол, мол, я и без его помощи отыщу нужное. Читаю заголовки: «ТОРЖЕСТВЕННО ОБЕЩАЮ ПРИЛЕЖНО УЧИТЬ ЯЗЫК ЛЕНИНА», «СОВЕТСКОЕ ИСКУССТВО ЗАДАЕТ МАСШТАБ НАШЕМУ ТВОРЧЕСТВУ», «НЕУГАСИМОЕ ПЛАМЯ ДРУЖБЫ». Поднимаю взгляд, Лепшиц произносит:

— Совсем с ума сошли.

Оценить его слова не могу, хотя вынужден признать: газета выглядит еще более странно, чем всегда, первые пять страниц заняты исключительно материалами конгресса Общества германо-советской дружбы. Снова перелистывая газету, я вдруг вспомнил, что и сам являюсь членом этого общества, вот уж сколько лет. Правда, таким важным, как тут выходит, я это дело никогда не считал. Мы обменялись понимающим взглядом, Лепшиц забрал газету и начал читать с шестой страницы. Мой отец Общество дружбы не любил, хотя вообще чтил русских очень высоко.

Рахель подает мужу вечерний чай. Целый час, от возвращения с работы и примерно до ужина, она обслуживает его, как короля. Иногда я думаю, что хлопотливая жена действовала бы мне на нервы, а иногда желаю себе в будущем именно такую. Рахель садится за стол и глядит на него во все глаза. Сейчас я выйду, а он сделает доклад о событиях за все выходные, обобщая особенно длинные статьи. Выхожу, когда Лепшиц и ей подкладывает первую страницу.

На улице я увидел, как машина задавила собачонку. Визг тормозов, собачка в луже крови, крики женщины в домашних тапочках. Прохожие тут же собрались в кружок, как при настоящей аварии. День рождения Хуго Лепшица все ближе, через несколько дней ему стукнет шестьдесят. Глазею на витрины, в карманах полно денег, надеюсь подыскать подходящий подарок.

На мой прошлый день рождения, в октябре, на стол подали торт с девятнадцатью подтекающими свечками. От Лепшица я получил в подарок бритвенный прибор, что вызвало у меня чувство неловкости, но и пользу принесло, так как Марта уже подшучивала над пушком, покрывавшим мой подбородок. Рахель преподнесла мне полотенце и варежку для мытья, на которой собственноручно вышила мое имя — «Ганс». Они ужас как серьезно относятся к дням рождения, к тому же в их семье я самый состоятельный.

Лепшиц человек нетребовательный, однако витрины не вдохновляют. В крайнем случае куплю хрустальную вазу, я знаю, где она продается. Далеко уходить нельзя, я обещал вернуться к ужину. Вот для отца ничего не стоило найти подарок, у него было одно пожелание — книги и, главное, старые, в смысле — уже кем-то читанные. Однажды я составил список всех писателей, чьи книги стояли в его комнате, и редко мне случалось выйти из букинистического с пустыми руками. Мне кажется, старые книги и старые вещи отцу оттого были милее новых, что ему пришлось приобретать все заново после лагеря. Лепшиц книг не любит.

На обратном пути то место, где задавили собачку. Зеваки разошлись, только пятнышко крови на дороге, такое маленькое, что и не найдешь. А может, Лепшиц обрадуется собаке или кошке? Я у них в квартире все равно ненадолго, спрошу-ка я Рахель про собаку и про кошку.

На лестнице мне встретился человек, который со мной незнаком. И я тоже сделал вид, будто его не помню — того самого типа, с кем видел Марту на улице. Против воли во мне закипело возмущение: она уже приводит его домой! Никогда бы я не решился появиться здесь с девушкой, даже если б она у меня была. На сей раз он в белом льняном пиджачке, более смехотворного наряда сроду не придумаешь. Не исключено, что он незваным гостем явился в дом и не застал Марту. А Рахель ему: «Простите, сударь, мы, с вашего позволения, как раз садимся ужинать».

Ключ в замке изнутри, пришлось позвонить. Открыла Рахель с мисочкой ледовых кубиков в руке, и бегом на кухню, едва взглянула, что такое? Иду в гостиную, стол только начали накрывать, Лепшица нету. Ладно, пойду за ней.

Мое появление на кухне расценивается как молчаливый вопрос, и я узнаю: случилась беда, Марта сломала руку. Правда, Лепшиц, встав за нами в дверях, утверждает:

— Рука вывихнута, а не сломана.

Вычисляю: тот тип — свидетель или виновник несчастного случая, он привел бедную Марту домой. А почему не остался? Я вернулся слишком рано? Или Марта вообще в больнице, а белый пиджачок пришел об этом сообщить?

Покуда Рахель разглагольствует про вывихи, которые бывают хуже переломов, я направляюсь к комнате Марты. Любопытство, чистое любопытство. Стучу тихонько, если Марта за дверью, но не хочет, чтоб ее тревожили, она и не услышит. Меня злит, что белый пиджачок посмотрел сквозь меня.

— Да-да? — кричит Марта из-за двери.

Вхожу, как к умирающей, она покоится на кровати, подушки собраны со всей квартиры. Одета в купальный халат. Запястье правой руки, которая лежит без движения, перевязано. На лице написаны страдание и слабость, сам не пойму, отчего мне кажется, будто она здорово преувеличивает. Говорю:

— Прости за любопытство.

— Упала на теннисе. Ты же знаешь, какая я неловкая.

Я знаю только, какая она ловкая, но вот теннис? Впервые слышу и удивлен не меньше, чем тогда, когда отец вдруг заговорил на идише. В мои времена она в теннис не играла, и ракетки мне в этом доме пока не попадались.

— С каких пор ты играешь в теннис?

— А ты не знаешь? — удивляется она. — В последний месяц я только про это и говорю.

Она и не заметила, что я немедленно покидаю комнату, стоит ей войти. Ладно, ничего не имею против тенниса, спрошу лучше, сильно ли болит и нельзя ли помочь. Ответ звучит так: да, запястье жутко болит, нет, чем тут поможешь. Рон отвез ее в травматологическую больницу, рассказывала она дальше, она ведь упала, играя с Роном. Боже ты мой, вот уж имечко, и как у нее язык поворачивается! Сказать, что я встретился с ним лестнице, или просто уйти? Однако тут налицо несчастный случай, и никто не вправе утверждать, что она изо дня в день таскает домой своих дружков, — ладно, согласен.

По словам Марты, рукой она сможет действовать лишь спустя четыре недели, так сказали в больнице. Что ей до моего сочувствия? Я уже простоял тут слишком долго и так и не придумал вопрос, который прозвучал бы искренне. Наобум ляпнул, что вывихи, сколько мне известно, лечат теплом ради лучшего кровообращения. Она, похоже, усомнилась, хотя возражать не стала.