Вроде и душа должна была оттаять от того лучистого теплого взгляда, каким встретила его Лиза, но все равно, заноза противно покалывала…

– А я тут, Аркадий Петрович, Елизавете Дмитриевне рассказываю про будущие ослепительные перспективы нашего глухого края, – произнес Самолетов самым непринужденным образом. – Вот, не угодно ли? – он достал откуда-то из-под дохи свернутую в трубку газету. – В Омске разжился. Двухмесячной давности газетка, да откуда ж там посвежее? Почитайте, где я карандашиком отчеркнул, любопытно, право…

Поручик взял газету, оказавшуюся французской. Ну, тут уж Самолетов снова чуточку рисовался. Любил он порой разыгрывать (особенно перед приезжими образованного и благородного сословия) этакого сиволапого мужичка, лесного дикаря. Происхождение у него, судя по фамилии, и в самом деле было самое незначительное, то ли из паромщиков, то ли, что вероятнее, из хамовников, сиречь ткачей. Однако обучался Самолетов в Горном институте, бывал в заграницах, прекрасно владел французским с немецким, неплохую библиотеку имел…

Савельев бегло пробежал небольшую заметочку. Некий французский журналист спешил сообщить согражданам интересную новость. Будучи в Петербурге, он прослышал в достаточно влиятельных кругах бомонда, что в высших сферах власти российской зреют серьезные планы проложить сквозь сибирские пространства железную дорогу – от Челябинска до самого Владивостока, что, по компетентным разговорам, уже высочайше одобрено.

– Каково, Аркадий Петрович?

– Заманчиво. Но сомневаюсь я… – сказал поручик чистую правду, – семь тысяч верст…

– Иными словами, по выражению нашего знаменитого поэта – вот только жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе? – усмехнулся Самолетов. – Да полноте, узрим, не успев состариться. Народишко у нас привычен горы сворачивать. А хорошо бы поскорее! – он сверкнул великолепными зубами, протянул с самым серьезным видом: – Эх, и развернулась бы торговлишка… Не то что ныне, тащиться на этих наших Росинантах… – он оглянулся на длиннющий обоз. – С железной дорогою, я так прикидываю, любой товарец будет в Петербурге этак дней за десять…

– Вам виднее, – сухо сказал поручик.

– Доля наша такая: убогая, скучная, торговая… – с показным смирением понурился Самолетов. – Вам, военным людям, живется проще: грянет экая большая война, проскачете посреди баталии со сверкающей сабелькой наперевес, вернетесь весь в звездах да прегустых эполетах. И быть вам, Елизавета Дмитриевна, генеральшей в совсем еще нестарые годы… А мы, что ж… Камешек ломаем на барские поделки, чаек возим, копеечками звеним. Скукотища, тут вы правы…

Он неловко разжал пальцы – и золотой фунтовый шарик тяжело ухнул в снег, пробив его и скрывшись с глаз.

– Потеряете, Николай Флегонтович! – ойкнула Лиза.

– Да пустяки какие, было б о чем горевать… – с некоторой рисовкой произнес Самолетов, не делая никаких попыток нагнуться. – Один уж посеял в Петербурге, покидая ресторацию и будучи, по совести признаться, весел… А вот самое смешное, что мог он у крылечка до-олго пролежать, – кто ж сообразит, что этак вот буднично фунт золота валяется в пыли…

Все же, присев на корточки, он небрежно запустил пальцы в дыру, нашарил свою игрушку, вытащил, смахнул снег. Глядя через плечо поручика, удовлетворенно сообщил:

– Ага! Митрошка бежит, ужин разносит… Пора и мне в свое походное пристанище. Заглядывайте, Аркадий Петрович, если надумаете в видах коньячку. Мое всегдашнее почтение, Елизавета Дмитриевна! Он церемонно раскланялся и направился к своему возку. Лиза откровенно улыбалась.

– Аркашенька, милый… – сказала она со вкрадчивой насмешкой, – очень глупо терзаться ревностью, когда никаких поводов и нет вовсе…

– Я не терзаюсь, – насупясь бросил поручик.

– Терзаешься, я вижу… Глупо. Ты его еще на дуэль вызови за самые невинные разговоры.

– А хорошо бы, – мечтательно сказал поручик.

– Мальчишка. Как тебя только в Петербург присмотрели… И что же ты там будешь делать со своей негасимой глупой ревностью? Там столько блестящих светских кавалеров – всех на дуэли не перестреляешь, как ни старайся…

– Не обольщайтесь, дражайшая Лизавета Дмитриевна, – сказал Савельев с улыбкой. – В конце концов, еще вилами на воде писано, что мне непременно предложат Петербург. Санкт-Петербургский военный округ, знаете ли, велик и не из одного блестящего Петербурга состоит. Загонят в чухонскую дыру, в заурядный пехотный полк…

– Ты так уверен? Пожав плечами, поручик ответил откровенно:

– Да просто-напросто побаиваюсь лелеять чересчур уж дерзкие фантазии. Если и в самом деле определят в какой-нибудь захолустный полк, не так обидно будет…

– Давай думать, что нам все же повезет, – она мечтательно прищурилась. – Петербург… Дворцы, проспекты… И все это не на картинках… Что ж ты меня взглядом ешь, как прилежный унтер – ротного командира?

Придвинувшись вплотную, поручик тихонько признался:

– Побыть бы с вами, Лизавета Дмитриевна…

– Условия не благоприятствуют, Аркадий Петрович, – не без грусти, однако с обольстительной улыбкой ответила так же тихо молодая супруга. – Потерпите уж до цивилизованных мест, а мы завсегда исполнительные…

Ах, как кровь барабанила в виски! Так бы и сграбастал, несмотря на неблагоприятные окружающие условия… Лиза даже чуточку порозовела под его взглядом.

Тут их возка и достиг Митрошка, прислуга за все в обозе. Переводя дыхание, неуклюже протянул Лизе мельхиоровый судок, исходивший вкусным паром:

– Извольте, барыня, отужинать…

Не теряя времени, развернулся и припустил к большому возку, где Ефим Егорыч Мохов наладил нечто вроде походной кухоньки, чтобы хоть раз в сутки порадовать «чистую публику» горячим блюдом, пусть и единственным. Дело тут, конечно, не в доброте душевной, а в купеческом расчете: чем больше удобств, тем больше и прибыль. Разнообразия, конечно, не имелось: либо пельмени, либо разогретые мясные щи, замороженные перед поездкой аккуратными кусками, – но лучше все же, чем ничего, благо чай вскипятить можно и в возке, на собственной бульотке.

Судя по запаху, на сей раз достались пельмени.

– Подожди минуточку, сейчас я все налажу… – сказала Лиза и, осторожно держа судок на весу, исчезла в возке.

Мимо в направлении хвоста обоза промчался Митрошка, ловко балансируя двумя полнехонькими судками. Потянув портсигар из кармана, поручик сделал пару шагов в сторону облучка, присмотрелся.

Что-то тут было самую чуточку не так. Его ямщик Кызлас, шантарский татарин, обычно на каждом привале немедля соскакивал с козел, разминал ноги, приплясывал, болтал со своими ближайшими «сослуживцами», одним словом, живостью напоминал капельку ртути, когда ее гоняют дети на блюдце. Сейчас он – впервые за все время путешествия – понуро сидел на облучке, сгорбясь, зажав в зубах кривую трубочку, которая, похоже, погасла давным-давно.

Для человека непривычного лица шантарских татар казались бесстрастными азиатскими масками, однако Савельев, с детства с ними обвыкшийся, прекрасно усвоил, что они обладают богатейшей мимикой, пусть и своеобразной. А потому без труда усмотрел на раскосой лунообразной физиономии печаль…

– Кызлас, – сказал он озабоченно, – ты что, захворал?

Хворать в подобном диком безлюдье – хорошего мало… Поручик все произнес на языке шантарских татар, который, вероятнее всего, со временем и забудет от отсутствия в Санкт-Петербургском военном округе регулярной практики.

Ямщик словно бы его не видел и не слышал.

– Кызлас! – прикрикнул Савельев. – Захворал, что ли?

Только теперь ямщик словно бы очнулся, вынул изо рта трубочку, и в самом деле погасшую, уставился на нее изумленно, оторопело оглянулся вокруг, словно очнувшись от дремы.

– Заболел? – спросил поручик. – Что-то ты притих… Ямщик помотал головой:

– Тут не болит, – он похлопал себя по животу. – Душа что-то разболелась, Петрович. Плохо…

– Тебе?

– Да не мне, – сказал Кызлас, хмуря брови так, словно мучительно подыскивал подходящие слова. – Что-то мне кажется, будто все вокруг плохо… Душу давит…