У священника прекрасный сервиз – тонкий старинный фарфор с золотыми и бордовыми ободками, большие плоские тарелки и аккуратные чашки для омовения пальцев, которые звенят, если по ним щелкнуть ногтем, вместительные суповые тарелки и овальные тарелки под рыбу. На каждой такой рыбной тарелке запросто поместится целый обед для крестьянской семьи из четырех человек. На блюдах для овощей и в супнице можно разместить столько еды, что хватит на небольшую горную деревушку. Каждый предмет сервиза украшен по центру гербом, окруженным тремя вызолоченными птицами – они поют, запрокинув голову и раскрыв клюв.

Падре Бенедетто родом из зажиточной семьи. Его отец был генуэзским купцом, мать в свое время слыла красавицей; ее расположения добивались многие, она была кокетлива, но не опрометчива: как и все умные женщины той эпохи, она сберегла девственность до того момента, когда удалось разменять ее на брак с богачом. Я так и не выяснил, чем именно торговал отец падре. Тот вроде бы упоминал химикаты – под которыми вполне могли подразумеваться боеприпасы, – а еще до меня доходили слухи, что разбогател он после войны, занимаясь незаконными раскопками и экспортом древностей, которые крестьяне вытаскивали из этрусских гробниц. Он умер, не сумев сполна насладиться богатством, и восемь его детей – тут падре Бенедетто никогда не забывал уточнить, что отец его был добрым католиком, – получили в наследство то, что не забрало себе в виде налогов государство.

Теперь богатство и благополучие юности давно уступили место печальному, неопрятному распаду – напоминающему обтрепанные манжеты его клерикального одеяния.

Впервые оказавшись за этим столом, я восхитился сервизом.

– Это фамильный герб моего отца, – пояснил падре. – А птицы от Гуаццо.

– Гуаццо? – переспросил я.

– Из его «Compendium maleficarum»,[32] – пояснил падре, не допуская мысли, что я могу такого не знать. – Мои предки были крестоносцами. В давние, понятное дело, времена, – добавил он, чтобы я случайно не возомнил, будто речь идет о некоем современном крестовом походе. – Они сражались до последней капли крови во искупление грехов. Гуаццо описал в своей книге чудеса Востока, золотых певчих птиц, которые принадлежали императору Льву. Говорят, у моих предков когда-то была такая птица…

В его голосе внезапно послышалось глубокое сожаление.

Сегодня мы ужинаем вместе, только он и я. У падре Бенедетто есть пожилая служанка, которая ведет хозяйство, – одна из городских кумушек. Но в доме она не живет, и каждую среду, если только это не церковный праздник по католическому календарю, он отпускает ее на вторую половину дня. И сам готовит себе еду.

Для него приготовление пищи – искусство. Он наслаждается процессом, ему очень нравится, посредством сложных манипуляций, превращать сырое мясо в жаркое, тесто – в хлеб, жесткие корнеплоды – в аппетитные гарниры. Ужин он готовит по полдня, напевая себе под нос оперные арии, а происходит это в кухне с высоким потолком, завешенной потемневшими медными кастрюлями и старомодными, вышедшими из употребления посудинами, больше похожими на орудия пыток, чем на кухонную утварь.

Я всегда прихожу на часик пораньше и занимаю падре беседой, пока он увлеченно предается любимой игре.

– Вы это делаете только потому, что это единственное греховное деяние, которое вы можете себе позволить, – говорю ему я. – Только этой разновидностью алхимии и можно заниматься, не продав свою душу.

– А хорошо бы алхимия не была лженаукой, – мечтательно говорит падре. – Кабы так, я превратил бы эти медные горшки в золото, продал бы и раздал деньги бедным.

– А себе бы ничего не оставили?

– Нет, – решительно отвечает он. – Но кое-что я отдал бы Господу нашему во славу его. Новое облачение для кардинала, дар понтифику…

Падре суетится у плиты. Она топится дровами, и он пошевеливает поленья медной кочергой. На конфорках шипят кастрюли.

– Готовка – славное дело. Помогает сублимировать плотские страсти. Чем гладить женщину, сотворяя из нее объект желания, я сотворяю из продуктов…

– Объект желания?

– Вот именно!

Падре заново наполняет мой бокал вином и протягивает его мне. Свой он тоже держит поблизости и по ходу дела отхлебывает в перерывах между ариями.

Через некоторое время мы перемещаемся к столу. Я сижу по одну сторону, он по другую. Он проборматывает латинскую молитву, произнося слова так быстро, что они сливаются в одну долгую музыкальную фразу, – можно подумать, ему не терпится приняться за еду. Возможно, так оно и есть, он не хочет, чтобы второе перестояло.

Супы он всегда подает охлажденными. Сегодня в меню – морковно-щавелевый суп, одновременно сладковатый и терпкий, подстегивающий аппетит. За первым мы обычно не говорим. Такая традиция. Опустошив тарелку, он предлагает налить мне добавки из супницы. Потом выбегает на кухню, снова напевая себе под нос.

Поварешка у него серебряная, и, сколько я могу судить, ей примерно лет триста. Многие десятилетия ее добросовестно чистили, так что от герба и трех птиц почти ничего не осталось; клейм так и вовсе не разглядишь. Столовые приборы собраны с бору по сосенке: вилки серебряные, столовые ложки – посеребренные, а ножи – из шеффилдской стали с зазубренными лезвиями и круглыми черенками из слоновой кости цвета зубов покойника.

– Ессо![33] – восклицает падре, возвращаясь с серебряным блюдом, на котором лежат две пухлые птичьи тушки, политые соусом; от них, прямо ему в лицо, поднимается пар.

– Что это?

– Fagiano – дикие фазаны, зажаренные в апельсинах. Птички из Умбрии. Один мой приятель…

Он осторожно опускает блюдо на стол, вновь выбегает прочь и возвращается с тремя мисками – их он несет с видом заправского официанта. В одной – зелень в растопленном чесночном масле, в другой – мелкий горох, в третьей – тушеные грибочки, шампиньоны с трюфелями. Он разливает по бокалам белое вино и кладет нам на тарелки по целой птице.

– Соус из апельсинового сока и цедры, чеснока, каштанов, марсалы и broclo di polio. Как там это по-английски? – Он просительно складывает ладони и возводит очи к потолку, умоляя даровать ему перевод – Господь к нему милостив. – Куриный бульон, на костях.

Я накладываю себе овощей, и мы принимаемся за еду. Мясо сладковатое, но сочное, зелень в чесночном соусе – мягкая и вкусная. Вино – сухое и незамысловатое, на бутылке нет этикетки. Видимо, купил прямо в деревне, у кого-то из знакомых, кто владеет несколькими гектарами виноградников на склоне долины.

– А ведь это грех, – заявляю я, указывая вилкой на нашу еду. – Упадочничество. Гедонизм. Чтобы так есть, нужно было родиться тысячу лет назад.

Он кивает, но отмалчивается.

– По крайней мере, – продолжаю я, – у нас есть какой-никакой стол. А на нем трапеза, достойная самого папы.

– У понтифика еда лучше, – возражает падре Бенедетто, прополаскивая вином рот. – А стол, между прочим, самый подходящий. Говорят, что когда-то он принадлежал Альдеберту.

Мое молчание он совершенно справедливо трактует как неведение и, отложив нож и вилку в сторону, продолжает:

– Альдеберт был антихрист. Француз. – Тут он передергивает плечами, словно желая сказать, что по-другому и быть не могло. – Вообще-то, он был епископо франков, но сбежал из своей епархии и проповедовал крестьянам под Суассоном. У святого Бонифация – у англичанина – была с ним куча неприятностей. Альдеберт жил в апостольской бедности, умел исцелять недуги и утверждал, что мать родила его, будучи непорочной. Родился он, кстати, через кесарево сечение. В семьсот сорок четвертом году от рождества Христова синод отлучил его от Церкви. А он тем не менее продолжал проповедовать, и его так и не арестовали.

– А что с ним было потом?

– Умер, – решительно ставит точку падре Бенедетто. – Поди теперь узнай, как именно. – Он снова берет со стола вилку и нож. – Французы никогда не были добрыми католиками. Вспомните хотя бы этого нынешнего еретика, этого… – Он снова обращается к небесным силам за переводом, но на сей раз они молчат. – Этого buffone,[34] который постоянно цепляется за старое. Он француз. Сколько неприятностей он доставляет понтифику!