С мелкими исполнителями, напротив, была корректна, особенно — с женщинами, а начальников мордовала, по-видимому, апеллируя к низменным человеческим инстинктам, твердо веря, что нижестоящему приятно, когда бьют вышестоящего, а заодно — всем для острастки».
Екатерина Алексеевна Фурцева руководила Министерством культуры четырнадцать с лишним лет, до самой смерти. Оценивают ее роль по-разному.
— Кто-то дал Хрущеву плохой совет, потому что Фурцева никак не должна была быть министром культуры, — рассказывал мне бывший первый секретарь Московского горкома Николай Григорьевич Егорычев. — Те ее качества, которые высоко ценились, — напористость, организационные способности, твердость характера, — часто играли отрицательную роль на ее новой работе. Мне кажется, это Суслов такое подсказал Хрущеву. А для Фурцевой эта была трагедия всей жизни.
Екатерине Алексеевне не хватало образования и кругозора. В определенном смысле она так и осталась секретарем райкома…
Кинорежиссер Эльдар Александрович Рязанов, снимая фильм «Гусарская баллада», на роль Кутузова пригласил замечательного артиста Игоря Владимировича Ильинского. В Министерстве культуры пришли к выводу, что Рязанов оклеветал образ великого полководца. Ильинский — мастер комедийного жанра, и Кутузов получился комическим персонажем. Показ картины был отменен, и Фурцева потребовала все переснять.
Но фильм посмотрел зять Хрущева, главный редактор «Известий» Алексей Иванович Аджубей. Ему лента понравилась. В «Неделе», еженедельном приложении к «Известиям», появилась одобрительная рецензия, в которой отмечалась работа Ильинского над ролью Кутузова. Фурцева моментально сняла свои претензии.
«На посту министра культуры, — считал Егорычев, — многие ее прекрасные качества ей не только не помогали, а, наоборот, даже вредили в работе с творческой интеллигенцией. Ей не хватало гибкости, такта, внимания к творческим работникам, может быть, и терпения. По-видимому, эта должность была не для нее. Но и на этом посту ей многое удалось сделать. Помню, как она жала на меня, чтобы закончить строительство МХАТа на Тверском бульваре, нового здания для Третьяковки. Что-что, а давить она умела…
Увидев великолепно написанные Павлом Кориным образы священнослужителей, нищих и других представителей старого мира, эскизы которых художник готовил для своей огромной работы „Русь уходящая“. Фурцева страшно возмутилась и категорически потребовала:
— Всех попов убрать, выставку в таком виде не открывать!
Позвонили мне. Я срочно приехал на Кропоткинскую. Разгорелся спор. Никакие доводы на Екатерину Алексеевну не действовали. Даже тот факт, что Горький очень высоко ценил эти портреты и выпросил у Сталина особняк для художника, чтобы создать ему необходимые условия для работы. Пришлось пустить в ход последние аргументы, что, мол, эта выставка открывается в Москве не по линии Министерства культуры СССР, а посему мы, москвичи, несем полную ответственность за ее проведение и принимаем решение — поддержать выставку народного художника СССР Корина.
Выставка прошла с огромным успехом. А с Павлом Дмитриевичем Кориным мы стали после этого близкими друзьями до самых последних дней его жизни…
Народный художник СССР Сергей Тимофеевич Коненков открывал свою выставку в Доме Академии художеств. За несколько часов до открытия туда опять же приехала Екатерина Алексеевна. Все было хорошо, пока она не подошла к бюсту Хрущева. Увидев работу, она потребовала убрать ее из экспозиции, так как, по ее словам, „выполнен бюст плохо, карикатурно и позорит нашего лидера“. И здесь, как говорится, нашла коса на камень. Коненков категорически заявил, что в этом случае выставки не будет. Министр культуры стояла на своем. Ни о чем не договорившись, Фурцева уехала. Организаторы выставки остались в полной растерянности, не зная, что им дальше делать. Пришлось мне снова ехать на Кропоткинскую.
Я, конечно, сделал вид, что ничего не знаю о посещении министра культуры. Долго ходил по выставке в сопровождении Коненкова. Очень хвалил его действительно прекрасные работы. Подойдя к бюсту Хрущева, я долго стоял около него и молчал. Екатерина Алексеевна была абсолютно права. Но как сказать об этом скульптору?
Бюст был из белого мрамора. Выдающийся скульптор ухватил одно из характерных выражений лица Хрущева, которое иногда делало его физиономию какой-то несимпатичной. А выполненный в мраморе портрет нашего лидера, да еще несколько утрированно, действительно выглядел карикатурно.
Пауза затягивалась. Наконец, я говорю:
— Ну, Сергей Тимофеевич, это же гениально! Это же вылитый Никита Сергеевич! Как вы ухватили это выражение? Ведь Никита Сергеевич так многолик. Поздравляю вас!
Все это было сказано громко, чтобы окружающие могли слышать. Коненков был очень доволен. Его напряжение прошло. Он как-то ожил, засветился:
— А вот Фурцева раскритиковала.
— Не могу согласиться с Екатериной Алексеевной. И буду везде отстаивать свое мнение.
Потом отвел его в сторону и тихонечко так, чтобы никто не слышал, говорю:
— Бюст настолько хорош и реалистичен и так точно передает схваченное вами выражение лица Никиты Сергеевича, что тот может и обидеться, ведь все его приукрашивают в духе социалистического реализма, изображают его этаким красавцем мужчиной, подхалимствуя перед ним. А вы дали его не очень красивым человеком.
Для Коненкова это оказалось неожиданным аргументом. Он сказал, что как-то раньше не думал об этом, ну уж если Никита Сергеевич может обидеться, а он этого ни в коем случае, естественно, не хочет, то, пожалуй, лучше этот бюст и не выставлять. Так был урегулирован этот конфликт. Но отношение к Фурцевой и у Коненкова, и у других художников от этого, мягко говоря, не улучшилось.
По сути дела, то же самое произошло у Фурцевой с Ростроповичем. В результате знаменитый виолончелист оказался за рубежом, а советское искусство от этого лишь крупно проиграло. К сожалению, подобные примеры можно было бы продолжить. Все это в конечном счете обернулось для партии потерей авторитета среди творческой интеллигенции, который никакими государственными и даже ленинскими премиями восстановить было невозможно…»
Мстислав Ростропович уехал за границу, когда Николая Егорычева уже сослали послом в Данию. Будучи в Москве, Егорычев зашел к председателю КГБ Андропову:
— Юрий Владимирович, плохо вы отнеслись к Ростроповичу. Это наш хороший гражданин. Его просто упустили. Вы же его обидели! Вы ему создали такие условия — а он человек взрывчатый, вот он обиделся и уехал. Если бы к нему было проявлено доброе отношение, он бы никуда из Советского Союза не уехал. Я сейчас возвращаюсь в Данию. Насколько мне известно, его пригласила королева Дании. Он обязательно ко мне зайдет. Хотите — критикуйте меня, хотите — доносите, но с Ростроповичем я встречусь обязательно.
«Андропов, — рассказывал Егорычев, — против моей встречи со знаменитым виолончелистом не возражал, только просил, чтобы я написал ему личное письмо о том, как Ростропович относится ко всему случившемуся с ним… Действительно, королева пригласила Ростроповича. Он в первый же день пришел ко мне. Мы со Славой посидели. Он был растроган, потому что тогда он еще недолго жил за границей и очень переживал разлуку с Москвой…
Пока он был у меня в кабинете, работники, которые имели отношение к госбезопасности, всё прислушивались около двери, какой там у нас разговор. Я им говорю:
— Знаете, что, ребята, вы перестаньте этим делом заниматься. Я получил согласие на эту встречу от самого Юрия Владимировича Андропова. Мы с Ростроповичем хорошие друзья, я бы ему никогда не отказал в такой встрече…»
Присутствие Комитета госбезопасности в делах культуры Фурцева ощущала постоянно. Юрий Андропов через полтора месяца после прихода на Лубянку, 3 июля 1967 года, отправил записку в ЦК, в которой живописал действия подрывных сил, направленных «на создание антисоветских подпольных групп, разжигание националистических тенденций, оживление реакционной деятельности церковников и сектантов».
