Один раз он падает в спешке, пузом на мелководье. Потом встает и выходит, смеясь как сумасшедший.

– Рука! – кричит он, крутя этой самой рукой и направляясь к Джилли. – Посмотри, рука!

– Не брызгайся! – Она пятится, как от приближения мокрой и слишком дружелюбной овчарки.

– Прости. – Он останавливается, тяжело дыша. – Но ты посмотри! – Он снова делает рукой полный круг, на этот раз медленнее. – Прошла рука!

– Поздравляю. – На ее лице – полное непонимание. – А что с ней было?

– Очень смешно. Я…

Но естественно, она не помнит. Для нее этого ранения – этой реальности – просто не было.

– Ты что, Джек?

– Ничего, ерунда.

Все оказывается сложнее, чем он думал. И совсем не так весело. Даже если он ей все расскажет, она не поверит. И с чего бы ей верить? Он бы ей поверил, если бы она ему такое рассказала? Да ни в жизнь! Он бы решил, что она дурачится. Но что она тогда помнит? Только состояние его руки поменялось, или при этом он создал еще какие-то волосные трещины в ткани мировой истории? Внезапно кружится голова, будто атомы, из которых состоят все вещи, разом утратили тот клей веры, что держит их вместе и придает им форму, и мир стал как домик из песка во власти ветра и волн. Одно движение, одна мысль Джека может оказаться куда разрушительнее Белль, и восстановить все будет куда сложнее.

– Джек, что с тобой?

Он выдавливает из себя ответ:

– Я вчера руку ушиб. Помнишь, когда волна меня перевернула?

– А, – говорит она, поняв ответ.

– Так сейчас все прошло, – продолжает он с облегчением: значит, волну она хотя бы помнит. Может быть, мир не настолько хрупок, как он боялся. Нет, конечно, не настолько. Да и как это может быть? Он всего лишь мальчишка, в конце-то концов. – Я боялся, что кость сломал, но на самом деле, похоже, просто ушиб.

– Ты должен был мне сказать. – Она подносит банку к губам, потом глядит на него, прищурившись: – А знаешь, все это время не было заметно.

– Она меня поначалу не беспокоила.

Он пожимает плечами, вспоминая совершенно ясно, как волна сбила его с ног – всего на миг. В этой новой реальности, не заменяющей прежних, а существующей рядом с ними, он не терял сознание, и Джилли не пришлось вытаскивать его из прибоя. Он прыгнул обратно, смеясь сквозь страх и шлепая по воде к безопасному берегу.

– Непонятно, почему я ничего не почувствовала, – не отстает Джилли. – Обычно я ощущаю, когда тебе больно.

– А нечего там было ощущать. – Вроде бы она подозревает, что он лжет. И действительно, на каком-то уровне подозревает: настолько они чувствительны друг к другу, что частично переживания каждого передаются другому. Но никогда ни одна ложь не сплетала столь сложной паутины, как эта серия несовместимых правд, каждая из которых для него одинаково реальна… но только для него. Это само по себе сбивает с толку. Что делать, думает Джек, если перемены будут продолжаться? Как создавать правдоподобие своих рассказов, если реальности в уме будут множиться?

– Ты уверен, что головой не стукнулся?

– В смысле?

– Ты как-то чудно себя ведешь со вчерашнего дня. Вдруг у тебя в душе носом кровь пошла. И ты думал, будто я переставила буквы в скрэббле.

– Кто-то же переставил, – говорит он с тайной улыбкой, наклоняясь за банкой «колы» – на этот раз наполовину полной. Раз рука не повреждена, он банку и не ронял. Джек смеется.

– Что такого смешного я сказала?

Но если он не бросал «колу», и с рукой все в порядке, то что они с Джилли делали в воде? И если он помнит, когда новая реальность отделилась от старой, почему тогда он не помнит, что было несколько минут назад?

– Эй, Джек?

Он помнит, как они были в воде, помнит, как щипал Джилли через купальник. А чего не помнит – это почему, Или, точнее, старую причину он помнит, из прежней реальности, отмененной. Но не помнит новых причин, приведших к этому эффекту.

– Что ты минуту назад говорила – насчет «не рассказывать»?

– Видишь? Вот я про что. Ты где-то блуждаешь, задаешь жутко дурацкие вопросы.

– Не будь заразой. Просто ответь мне, ладно?

– Ты серьезно? – Она всматривается ему в глаза. – Ты в самом деле не помнишь?

– Клянусь.

Она закатывает глаза, вздыхает, опускает их снова.

– Ты хотел рассказать папе про Эл и дядю Джимми. Я не хотела. И я тебя вызвала на состязание, кто кого сильнее ущипнет. Теперь помнишь?

– Ага.

Как раз этого не хватало, чтобы включить память о споре с Джилли, когда они шли по берегу. И теперь Джек чувствует, что у него тоже болит сосок, и вспоминает: они оба сидят по шею в воде, с каменными лицами, не сводя пристальных глаз друг с друга, не моргая, а пальцы у них под водой щиплют и крутят кожу. Как будто разум сам защищает его от измененных причин и следствий, давая ему адаптироваться к новой реальности постепенно.

– Состязание по щипкам. И ты победила.

– Так я же всегда побеждаю. – Она расплывается в самодовольной усмешке. – Так что и не думай рассказывать.

– Не всегда, – возражает он.

– Ха! Помечтай, маленький братец.

– Черт побери, я тебе не ма…

– Кто последний – тот вонючка!

И она бросается бежать, смеясь, раскидывая за собой песок.

Джек стоит и смотрит, застигнутый врасплох. Потом бежит за ней, зная, что все равно не догонит.

По крайней мере в этой реальности.

Джек разламывает печенье «орео», половинку с начинкой передает Джилли, а себе оставляет пустую. Запихнув вафлю в рот, жует, запивает глотком «колы» из ледяной баночки, стоящей рядом. Новое печенье – и повторение того же процесса. Джилли ждет, пока у нее окажутся две половинки, соединяет их, создавая «орео» с двойной начинкой, и ест его, как сандвич с мороженым, выжимая тоненькое кольцо белой начинки, осторожно слизывает ее и скусывает, а потом заканчивает печенье в четыре приема. Известно, что пакет «орео» они уделывают за пятнадцать минут – Джек разнимает, Джилли соединяет с механической эффективностью сборщиков на конвейере.

Сейчас они едят уже не торопясь: достаточно ранний ужин, и их внимание сосредоточено на различных принадлежностях, разложенных на столе для пикников на закрытой сетками веранде, где они сидят рядышком, ожидая начала сегодняшней игры. Среди прочего есть и деревянная линейка с измазанным графитом металлическим краем, рассыпанная горстка желтых карандашей номер два (дядя Джимми пишет только такими остро отточенными карандашами), желтая четырехгранная кость, пять красных шестигранных костей (добытых из игры «Яхтзее»), зеленая восьмигранная кость, синяя двенадцатигранная и две прозрачные пластиковые двадцатигранные кости, блестящие в свете шестидесятиваттной лампы над столом, как пара неземных алмазов посреди бледных геометрических форм фальшивых самоцветов. И, конечно, толстая и затрепанная книга «Руководство играющего» и еще более толстая «Книга Шансов Мастера Игры» (запретная для всех, кроме дяди Джимми во время игры, хотя Джек и Джилли часами изучали ее страницы, мечтая когда-нибудь сами стать Мастерами Игры). Из портативного магнитофона дяди Джимми звучит гитара Боуи «Diamond Dogs», ворча и взлаивая под сырой поверхностью вечера.

Дядя Джимми сидит без рубашки на корточках с другой стороны стола, методично катая кости за импровизированной ширмой из двух коробок из-под хлопьев, «лаки чармз» и «каунт чокула», а крышка от самой игры вставлена между ними стоймя: цветная, как обложка комикса, с изображением эйра, взлетающего с усеянного руинами берега, а энергичная молодая русла плещется соблазнительно на мелководье. Над этим бастионом видны только черноволосая голова дяди Джимми да уходящая вверх струйка сигаретного дыма. Чего бы Джек только не дал, чтобы глянуть на карты и записки, спрятанные за этой завесой!

Но вместо этого он и Джилли должны вслепую брести по миру, построенному дядей Джимми, натыкаясь на чудеса и опасности без – или почти без – предупреждения, и если они (точнее, их персонажи) выживают, записывать все на графленой бумаге и учетных карточках три на пять дюймов. Это как если бы будущая легенда уже наполовину создана, закутанная в туманы, что поднимаются при их проходе… или не поднимаются, но густеют прямо на глазах, потенциальное существование становится реальным силой актуализации их взгляда и судьбоносным полетом костей из их рук. Ночь за сетками террасы, удерживаемая единственной лампочкой, будто наполнена нематериальными, полусформировавшимися предметами: скелетные контуры ветвей блестят сквозь туман листвы, мотыльки и прочие насекомые, притянутые светом как духи, жаждущие воплощения, бьются в сетки с шумом, напоминающим слабый эктоплазменный дождь. Звуки машин на шоссе № 1 – как ветры, дующие в других мирах, бессильные пошевелить листок в этом, – и волны, опрокидывающиеся на берегу, слышны на фоне музыки и проникают в самые кости, как будто этими приливами управляет какой-то погруженный в глубину двигатель, чьи неустанные вибрации проникают сквозь песок, взбираются по сваям дома, ввинчиваются в тела и создают чувство, что веранда – это плот в океане сонной тьмы.