Наконец открыл глаза.

Лампадка тлела каплей света, хранила надежду, которую ей доверили. От нее не убывало, сколько бы людей ни останавливали на ней свой взгляд. Лунный пейзаж оплавленного стеарина с черными фитильками умерших свечей тоже был на месте. А вот иконка пропала. Если ее унесло водой из храма... Н поглядел по сторонам. В этом было не много смысла: сумеречный свет скрадывал пространство под стенами. Н собрался с духом — и встал. И пошел по периметру придела. Когда увидел иконку — почувствовал облегчение. На большее его не хватило. Вода покоробила фанеру; лак окантовки — и прежде полустертый — осыпался; листок с ликом отклеился и пропал. Как найдешь его теперь...

Н не огорчился, в нем вообще ничего не шевельнулось; даже мысли. Он действовал автоматически. Опять обошел придел, заглядывая в каждую щель. Здесь листка не было. Н заставил себя задуматься — представить, куда из придела уходила вода. И пошел по ее пути. Листок обнаружил в штабеле досок. Он свернулся в трубочку и забился в такую щель между досками, что заметить его случайно было невозможно. Но ведь Н искал, и знал, где искать. Я бы все равно тебя нашел, подумал Н, это была не самая сложная задача...

Вода знала свое дело: от рисунка остался еле различимый контур, краски исчезли совсем. Но если аккуратно обвести шариковой ручкой все линии, а фломастерами (они давно высохли, ими рисовал еще сын Марии, но вернуть им жизнь проще, чем душе) нанести необходимые тона, — получится не хуже, чем прежде. Ведь дело не в том, как это сделано; важно, чтобы душа в этой точке, перед этим немудреным ликом, ощущала, что ей дан шанс выйти на контакт с Господом.

Поиск забрал последние силы. Мир замедлялся; все процессы потеряли свободу; они происходили, но через преодоление. Такое впечатление, что мир погрузился под воду, и не только каждое движение, но и каждую мысль обволокла ее плотность.

Ведь я зачем-то пришел сюда...

Он все еще стоял возле небрежно сложенного штабеля досок, опираясь на край одной из них. Сосновой. С прилипшими намертво лепешками цемента. Колонна была рядом. Н посмотрел вдоль нее вверх — и не разглядел, где она заканчивается. Посмотрел вдоль нефа — колонны уходили в далекую перспективу. Если я сейчас упаду... Вот этого он точно не мог себе позволить. Не из-за себя — из-за людей... Дальше осмыслить это чувство не было сил: мысль угасала прежде, чем он успевал ее разглядеть. Цепляясь за доски, Н опустился на пол — и мир исчез.

Когда Н очнулся — рядом никого не было. Он сидел на полу, прислонившись спиной к доскам, вытянув расслабленные ноги. Голоса людей звучали где-то рядом, не выше второго яруса строительных лесов; каждое слово было ясно различимо. Обморок прошел без следа. Впрочем, как же без следа? — а чувство досады? На себя; на кого же еще... Надо было посидеть дома еще пару деньков — пришел бы сюда другим человеком. Что-то происходит со мной, — думал Н. Меняюсь. И не в лучшую сторону. Ведь прежде — я это хорошо помню, так было всю мою сознательную жизнь, — я ничего не делал через силу. Я это умел. Я даже культивировал это: ведь только благодаря этому я всегда имел достаточно энергии, чтобы слышать свою интуицию, а когда можно было обойтись более экономными средствами — чтобы слышать свой здравый смысл. Но потом что-то случилось, что-то сломалось во мне, — и я потерял чувство меры. Я стал ломить напролом, чего прежде никогда не делал. Что-то сломалось во мне — и я стал ломать все вокруг, даже не замечая этого. А чем больше я ломал вокруг, тем больше ширилась пустыня в моей душе. Когда же началось это саморазрушение?..

Чего было спрашивать? — он и так это знал: в тот день, когда погибли дети. В тот день все и началось. В тот день Господь лишил меня разума, а теперь — это уже очевидно — и вовсе отвернулся от меня.

Пора уходить.

Да! — но ведь зачем-то я пришел сюда. Через силу — но пришел. Ведь не из-за иконки же. Я о ней и не вспоминал никогда. Для меня она обретала плоть лишь когда мой взгляд останавливался на ней... Так зачем же я пришел?..

Он вспомнил: из-за черного ангела. Я не хотел верить сну. Что-то еще держит меня здесь, и я хотел убедиться, я хотел точно знать, что у меня еще есть время. Но черный ангел ушел. Время вышло. Значит — пора и мне...

Он встал и пошел к выходу. Идти было довольно легко; во всяком случае не нужно было думать об этом. В сарае его ждал кусок дубовой доски — сухой, массивный; пожалуй, толщиной в полный дюйм. Выпилю из него прямоугольник по размеру иконки, с удовольствием думал Н, посажу ее на настоящий клей, чтоб уж навечно. Потом бы покрыть двумя-тремя слоями лака, чтобы заиграла, да жаль — нельзя: Мария заметит подмену. Оно вроде бы и ничего особенного, что заметит, но лучше не испытывать судьбу. Пусть тот мир остается для нее неизменным.

Он знал, что должен успеть, и для этого поставить иконку на место уже сегодня. Значит, сегодня придется еще раз идти в храм. Эта мысль проявилась где-то на краю сознания, но была такой слабой, что не смогла разбудить никаких чувств. И он ее тут же забыл.

На следующий день он не пошел в храм. Даже мысль об этом отгонял. Не по убеждению, а автоматически, как случайную муху. Возможно, что-то в нем изменилось. Остыло. А возможно — он так устал, что ему уже нечем было поделиться с храмом. Нечего отдать. Душа была опустошена; холодная плоть храма незаметно, по капле вытянула из нее всю жизнь, вернее — почти всю, ведь уцелела паутинка, которая связывала его с Марией и сыном. Паутинка, через которую они поддерживали в нем жизнь. Вот до чего дожил. Никогда такого не было. Сколько себя помнил, он только отдавал, отдавал без разбору, хорошим и плохим — всем, кто попадал в его поле, всем, кто нуждался в нем; всем, на кого хватало его сердца. Наверное, от кого-то и получал; ведь его любили. Но это не осознаешь в процессе, только потом. Только потом, когда обнаруживаешь себя посреди пустыни, и начинаешь понимать, чем жил...

Это кризис, поставил диагноз Н. Когда-то он был хорошим доктором, и ему хватало одного взгляда, чтобы определить, по какую сторону черты находится человек, жить ему — или умереть. Это просто: достаточно почувствовать, где находится его душа, и в каком она состоянии. Н это умел. Себе он поставил диагноз так же уверенно. Если б ему это было любопытно, он мог бы назвать количество дней, которые ему оставались. Но он ни разу не подумал об этом. Не потому, что ему это было не интересно; не подумал — и все.

Как утром вышел на крылечко — так и просидел на нем до темна. Благо, день был спокойный, не жаркий. Иногда Мария присаживалась рядом, о чем-то говорила; сюда же приносила еду. Она еще не знала. Уж наверняка в ней было какое-то чувство, но она не желала его осознавать. А корова и собака знали. И знали, что он это знает. Покой его души действовал на них благотворно, поэтому они вели себя, как всегда. Правда, корова смотрела на него не так, как обычно, словно хотела запомнить его таким, как он есть; именно его, а не его внешний облик. А собака привычно легла рядом, подставив ему свою жесткую холку, и делала вид, что дремлет. Он ее не разочаровал. Она в первый же день правильно почувствовала его, и теперь была удовлетворена этим.

О храме Н не думал. Храм был перед глазами, от него иногда долетали всевозможные звуки, люди трудились, зарабатывая свой кусок хлеба, — Н не замечал и не слышал их. Он был с ними в разных измерениях. Если бы я сейчас пошел туда, неторопливо думал Н, мне не обязательно было бы входить в дверь. Я мог бы пройти напрямик, сквозь стены, а если бы понадобилось подняться наверх — я бы всплыл туда без малейшего усилия.

Его позабавила эта мысль. В ней не было смысла, не было глубины. Она была пустая, как мыльный шарик. Но забавна радужными переливами заемной детской фантазии. Н почти физически ощущал, как отваливаются от него налипшие за всю его жизнь куски знания, опыта и памяти; как присохшая глина, как короста с заживших ран. Душа радовалась неожиданной легкости и простоте, о которой он столько мечтал, а теперь простота сама открылась — и в ее свете исчезли все сомнения и вопросы.