Услышав однажды, как Н играет красивую, сложную мелодию, лесничий спросил его: «Ты музыкант?», — на что Н только пожал плечами. Он и в самом деле уже толком не помнил, кем был прежде, а что ему только приснилось, было присвоено из чужих жизней и когда-то прочитанных книг.

Он не стал жить в доме. На сеновале было просто и просторно. Здесь он не чувствовал стен, а ожидание становилось невесомым. Он ощущал себя призраком среди приютивших его людей и надеялся, что они не осознают его иной — чем у них — природы. Он не хотел их напугать.

Ему нравилось, что по утрам, еще лежа в сене, он может любоваться Венерой. Необычайно яркая на фоне пустого светлеющего неба, она возникала в просвете черных, налитых ночью крон, и устремлялась вверх, стараясь скрыться раньше, чем из-за тех же крон выплывет преследующий ее раскаляющийся шар солнца. Венера не вызывала тревоги в душе. Это была не та звезда.

Но однажды он проснулся с чувством, что все вокруг чужое. Ничто не держало его души. Золотой свет, который был таким естественным, а потому Н и не замечал его все эти дни, погас. Сеновал отдал Н все, что мог, и теперь стал серым и будничным. Когда Н спустился вниз, корова посмотрела на него и отвернулась, но когда Н ее погладил, показала взглядом, что прощает его.

Лесничий не стал ни о чем спрашивать. Достал из чулана старый вещмешок, сложил в него буханку хлеба, два круга домашней кровянки, немного сала, соль в баночке с закручивающейся крышкой, спички, ложку и складной нож. Постоял над раскрытым мешком, прикидывая, не забыл ли чего. Вспомнил — и принес свою старую солдатскую ушанку. Потом принес деньги. Н от них отказался, но дал понять, что хотел бы забрать свирель. «Бери, бери, — сказал лесничий, окинул Н сожалеющим взглядом и добавил, — она тебя прокормит.»

А потом случился казус. Память воспользовалась доверчивостью Н — и опять изменила ему: она потеряла весну. Н обнаружил это случайно. Он проснулся в чьем-то саду. Слабо пахло скошенное накануне сено. Темные листья над головой были тверды, словно их вырезали из железа, а переполненные соком вишни, уже смирившиеся с невостребованностью, ловили его случайный взгляд, как последний шанс. Где-то рядом гудел невидимый шмель, а чуть подальше, за деревьями, слышались негромкие голоса, женский смех и стук посуды. Июль. Уже июль. Время еще раз подтвердило, что оно не универсально, что у каждого человека оно свое — расстояние между засечками на синусоиде жизни души. Хорошо растениям — они не знают времени. Зачем им время, когда есть всеобщий ритм!..

Он сел, протер ноги травой. Привычные к любой дороге, ступни стали жесткими, даже стерни не боялись; но землю ощущали хорошо. От воспоминания, как они погружаются в горячую, нежнейшую пыль, как энергия поднимается от них по трубчатым костям, через колени и таз прямо в сердце, у Н потеплело в груди. Вот — ведь что-то помню. Самое главное помню.

Он легко встал, неторопливо съел несколько вишен, смакуя каждую. Острый нектар разливался во рту —– деликатное напоминание: ты в раю. Н усмехнулся: я как Одиссей, которого каждый остров искушал — останься. Так и меня искушает каждый день. Он надел ватник, который теперь болтался на его худом жилистом теле, перекинул через плечо связанные за ушки сапоги, через другое — вещмешок, и пошел к дороге.

Когда он проходил мимо компании, расположившейся позавтракать на большом брезенте, на него обратила внимание девушка в легчайшем платьице, которое казалось несоразмерно маленьким на ее наливающемся теле. В ее глазах было любопытство, сменившееся доброжелательной улыбкой, когда она встретилась с глазами Н. А потом в них возникла пустота: она забыла про Н раньше, чем повернулась к своим друзьям.

По вечерам в ложбинах и кустарниках появились туманы. Вода в редких прудах потемнела и с каждым днем становилась тяжелей — природа конденсировала в ней энергию, чтобы все живое без ущерба перенесло грядущие холода. И люди отяжелели, были неторопливы и добры. Они охотно и терпеливо слушали свирель, удивлялись Моцарту и Шопену — «складно — как по радио» — и щедро угощали вкусной паляницей и яйцами, а если дело шло к ночи — пускали под крышу.

Однажды он увидел горы. Он очень устал за предыдущие дни и почти не глядел по сторонам, а тут поднял голову — и увидел их. Розовые в закатном свете, они висели над горизонтом, отчетливым, как и всегда в начале осени.

Той же ночью, проснувшись от холода, он увидал в небе белое зарево. Оно обещало большой город. Н расшевелил мерцающие угли, подбросил в них сушняка, уже смоченного предутренней росой, подождал, пока огонь загудит удовлетворенно, повернулся к нему спиной и снова уснул. Близость города не задела его души. Он уже проходил города — и маленькие, и большие, — но ни разу не задержался в них. Не потому, что равнодушие горожан требовало больше усилий для добывания еды, а ночлег становился проблемой, — просто так получалось.

Но в этом городе он застрял.

Он шел по уютной улочке мимо красивых палисадников. За невысокими заборами дремали цветы. Их было очень много, вся гамма от сепии до темно-лиловых; но белых уже не было среди них, и ярких не было — осень их подсушила, еще немного — и начнет гасить. С крыш скатывались потоки винограда. Он превращал дорожки в крытые галереи. Тусклые гроздья прогибали лозы, в борьбе за нежаркое солнце оттесняли листву. А дальше была спеющая айва и уже освободившиеся от плодов абрикосы, и непомерно высокие, отчего все вокруг становилось миниатюрным, ореховые деревья.

Н вышел на небольшую, не мощеную площадь. Еще четыре улочки вливались в нее случайным образом. Справа была маленькая беленая церквушка, прямо через площадь — продуктовый магазин, слева — аптека. Женщина с ребенком вышла из магазина и свернула в первую же улицу, старуха била поклоны и крестилась перед открытыми дверями церкви, — больше никого. Должно быть, воскресный день. Н прошел по инерции несколько шагов — и остановился: он вдруг понял, что не знает, куда идти. Еще минуту назад он не думал об этом, просто шел, но что-то кончилось в нем — и сразу не стало способности к движению.

Он почувствовал, как ноги — ведь только что легкие! — наливаются тяжестью, и сел где стоял. Земля была теплой, но тепло было легким, поверхностным; ночью на ней не полежишь. Предстояло настроиться на новый ритм. Его бросило в этот город, как камень в пруд; куда ляжет на дне — там и окажется. Аккуратные жилища вокруг не обещали приюта; разве что случайного — на ночь. По разверзающейся в нем пустоте Н чувствовал, что энергия возвратится к нему не завтра и не через день. Может быть — уже никогда не возвратится. Может быть — он именно сюда шел. Если б еще знать — зачем... Эти мысли не докучали ему; всплыли — и растаяли без следа. Все же нужно было найти такое место, где он не обременит никого, где он будет незаметен, как привычная мебель.

Следующие дни достались ему тяжело: он долго не мог найти постоянного места для ночлега. Подвалы и чердаки больших домов были заперты. На вокзале милиционеры каждые два часа обходили залы ожидания, заглядывали в каждый закуток; Н скоро заприметили и выгоняли с равнодушием охотников, которые в поисках настоящей дичи даже не глядят под ноги. Парки по ночам объезжал патруль; они даже документов не спрашивали; Н просыпался от света фар и покорно брел в глухую пустоту осенних улиц. Был случай — за пятьдесят рублей сторож пустил его переночевать на новостройку, но не в свой вагончик: «Вшей после вас не оберешься». Н кое-как пристроился на щитах из неструганых досок и даже немного поспал; проснулся от ощущения, словно из него высасывают жизнь. Разумеется, никого рядом не было, это вампирил окружающий бетон. Здесь же, в санузле, Н соорудил небольшой костерок и только под утро мало-мальски восстановился.

Но потом ему повезло.

Наблюдая, сколько он зарабатывает игрой на свирели, к нему прилепился бомж. Мужичонка так себе; как решил поначалу Н — примитивный хитрован. Эдакий Панглос. Из бывших, какой-нибудь кандидат философии, на большее не тянул. Он не скрывал, что считает Н блаженным. В самом деле: разве разумный человек поделится деньгами просто так? Правда, у него был и свой кодекс чести: робко выпросив первые деньги, бомж через полчаса возвратился к Н с бутылкой и двумя стибренными на рынке солеными огурцами. Подстелив картонку, он уселся на асфальте рядом с Н и слушал свирель, жмурясь на холодное солнце.