– Меня больше всего интересуют снимки вашего выхода из роддома. Где они? – спросила я.

– Их нет, – сказала Катя.

– Вот странно, – удивилась я, – обычно матери трепетно относятся к фотографиям, где стоят с конвертом с младенцем в руках.

Катюша почесала нос.

– Я один раз спросила, где мои совсем детские фотки, да и мамины тоже. Хотелось на бабушек-дедушек посмотреть. А она сказала, что все документы погибли при пожаре, ей потом пришлось восстанавливать свой паспорт, мою метрику.

– Да, жаль, – протянула я, – снимков не вернуть.

– Точно, – вздохнула Катя, – так я бабушку с дедушкой и не увидела. Они до моего рождения умерли.

– Знаешь, где они работали? – поинтересовалась я.

– Неа, – призналась Катя, – мама о них ничего не рассказывает. Думаю, она с родителями поругалась и убежала от них. Но мне правду не говорит, чтобы плохой пример не подавать. Родители обожают себя приукрасить, их послушать, так они в детстве на крыльях летали. У меня подружка есть, Оля Шмакова. Ее отец за каждую четверку ремнем лупил и орал:

– Дура! В кого такой тупой лентяйкой уродилась! Я учился на «отлично», родителям с десяти лет помогал, газеты до занятий разносил, деньги с пеленок в дом притаскивал.

Олька ему верила, а потом ее предки ремонт затеяли, поснимали с антресолей древние чемоданы эпохи динозавров, и Шмакова в хламе отцовский дневник за десятый класс нашла. Вау! Там одни колы, замечаниями даже обложка исписана. Ольга ему дневничок показала и пригрозила:

– Еще раз меня пальцем тронешь, пойду к нашему директору, покажу ему вот это и про побои сообщу.

Зачем взрослые лгут?

– Понимают, что в молодости натворили много глупостей, и хотят удержать детей от опрометчивых шагов, – ответила я, – желают им счастья.

Звонок мобильного прозвучал так громко, что я вздрогнула и схватила трубку.

– Соловьева Ирина Алексеевна, москвичка, ранее проживала на Миусской площади, на задах улицы Горького. Отец Алексей Михайлович, авиаконструктор, доктор наук, профессор. Мать Ариадна Олеговна, чертежница, работала вместе с мужем. Бабушка, мать отца, Кира Алексеевна, поэтесса, скончалась в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году, через двенадцать месяцев после первой посадки Ирины.

Последняя фраза прозвучала настолько дико, что я переспросила:

– После чего?

– Ирина Алексеевна была осуждена в марте восемьдесят третьего за воровство. Отсидела два года. В восемьдесят шестом снова попала на зону по обвинению в нанесении телесных повреждений, повлекших за собой большой ущерб здоровью, – бубнил Семен. – На сей раз, учитывая рецидив, ей вломили много. Ира шила брезентовые рукавицы в Мордовии до восемьдесят девятого.

Я, стараясь не измениться в лице, слушала Семена. Вот тебе и учительница географии, тихая скромная женщина, решившая родить девочку от чужого мужа! Кате ни в коем случае нельзя знать даже крупицу правды.

– Эй, отреагируй, – потребовал Сеня, – подай гудок. Создалось впечатление, что я беседую с немой.

Я справилась с замешательством.

– Слышно прекрасно. Я нахожусь в компании Кати, тринадцатилетней дочери Ирины. Соловьева вовремя не вернулась домой, девочка нервничает. Я подумала, что ее мать задержалась у родственников. Но Катя ничего не знает ни о бабушке, ни о дедушке, их фото нет, они погибли в пожаре. Снимки, а не старики. Катюша лишь сообщила, что мама до ее появления на свет работала в школе учительницей географии.

Собачкин чихнул прямо в трубку.

– Круто! Надеюсь, ты не включила громкую связь?

– Не догадалась, – буркнула я, – давай без вопросов. Что еще у тебя есть?

– К школе такую козу на километр подпускать нельзя, – загудел Семен. – Научит первоклашек добру. Высшего образования у Ирины нет, географию она постигала, разъезжая по России в спецвагоне для зэков. Ей попалась отличная мать. Когда дочь отпускали, она всякий раз в своей квартире ее прописывала, небось надеялась, что Ирочка ума наберется. Ан нет, не в медведя конфетка! Девяносто первый год у Ирины ознаменовался новой посадкой, она торговала с лотка газетами на площади. Там завязалась драка, в которой убили гражданина Звягина Юрия Николаевича. Народу махалось много, но экспертиза доказала, что решающий удар ножом нанесла Ирина. И укатила наша красотка на двенадцать годков в солнечную Республику Коми. Но вот тебе фокус! В тысяча девятьсот девяносто девятом она была прописана в коммуналке на улице Щелкина.

– Что-то не сходится, – пробормотала я. – Ты, часом, не перепутал гражданок? Может, о другой Соловьевой сейчас рассказываешь?

– А ты, часом, не перепутала адрес нужной тебе бабы в эсэмэске, которую мне отправила? – разозлился Собачкин. – Может, не то название улицы написала?

– Нет, – ответила я.

– Ну и я нет, – отрезал Сеня. – Смотрю биографию тетки, чьи координаты от тебя получил.

– Человек не может оказаться одновременно в двух местах, или курорт, или Москва, – пробормотала я, глядя на Катю.

– Зона не курорт, – не понял Собачкин.

– Да, да, Катя мне чай предложила, – невпопад сказала я.

– Тьфу, забыл, – воскликнул Сеня. – Соловьева могла выйти по условно-досрочному освобождению. Хотя нет, надо отсидеть три четверти срока. Так что раньше двухтысячного Ирина за ворота зоны не могла шагнуть. Слушай, может, она таки освободилась в миллениум?

– Нет, – возразила я. – Катя появилась на свет в девяносто восьмом.

– Импосибл! – щегольнул знанием английского Соб. – Никаких детей у зэчки нет. Ни одного упоминания о дочери ни в каких документах.

– М-м-м, – промычала я. – В бумагах путаница! Архив затопило! Такое случается! Вот беда!

– Поговори с матерью Ирины, – посоветовал Соб, – с бабушкой Кати.

– Она жива! – ахнула я.

– Почему нет? – удивился Семен. – Ариадне Олеговне всего шестьдесят три года, по нынешним понятиям она еще невеста. Живет в прежней квартире на улице Горького. Сейчас вышлю адрес.

– Да, спасибо за идею, – воскликнула я. – А что было потом? Ну… когда… закончилось то… что началось в конце девяностых.

– Хорошо, когда человек умен и догадлив, как я, – не упустил возможности похвалить себя Сеня. – Ирина прописалась по новому адресу, в коммуналке. На улице Щелкина она появилась в тысяча девятьсот девяносто девятом. Похоже, Ариадне Олеговне надоело давать приют беспутной дочери, она ее к себе в очередной раз прописывать не стала. И я ее отлично понимаю: сколько волка ни корми, а он все в лес смотрит. Я бы тоже уголовницу послал подальше. Вот только неясно, каким образом Ирина метры в коммуналке получила. Прямо сказочная история, похоже, кто-то ей наворожил. Может, мать родная? К себе криминальное дитятко оформлять не захотела, но нажала на нужные педали, и опаньки, наша Ира имеет крышу над непутевой головой. Но дальше больше. Через двенадцать месяцев Ира приобретает отдельную жилплощадь, ту самую, адрес которой я от тебя получил. И с той поры, вот уже больше десяти лет, Соловьева добропорядочная гражданка, никаких правонарушений за ней не числится. Хотя постой-ка! Катерина…

– А с ней что? – поинтересовалась я.

– Катя приехала с матерью в отдельную квартиру, – протянул Сеня, – зарегистрирована честь по чести в домовой книге. Но откуда она взялась?

– Хранится в столе у паспортистки или начальника ДЭЗа, – ответила я.

– Не книга, а девочка, – уточнил Собачкин. – Катерине на момент регистрации в двушке исполнилось два года. Но со старого места жительства Ирина выписывалась одна, никаких упоминаний о ребенке нет.

– Наверное, в домоуправлении напутали или во время пожара часть документов сгорела, – предположила я. – Кстати, у Соловьевой тогда пропали семейные фотоальбомы, не осталось ни одного снимка крошечной Кати, не сохранились памятные кадры выписки девочки из роддома.

Семен откашлялся.

– Ирина жила в коммуналке, в доме гостиничного типа. Представляешь, как выглядит такая халабуда?