– Не дождешься! – воскликнула Зоя. – Не трожь, – она остановила руку Свистуна. – Сама пойду.

Впервые в своей бандитской жизни Свистун чувствовал себя не в своей тарелке, хотя, когда вскрыли дверь и ворвались сюда, настрой был обычно-привычный, суть которого всегда сводилась к одному: бей того, на кого указывает главарь.

"А ведь и правда, не дождемся..."

– Деточки мои, простите меня, – раздался вдруг рыдающий крик Юлии Петровны. – Зоинька, Севонька, простите, ради Христа!.. – дальше она не могла говорить, да тут же и новый удар в рот последовал, сильнее прежнего.

– Ты слышишь меня, Юлечка? – зазвенел Зоин голос.

– Да, – едва прохрипело из бесформенной окровавленности.

– И ты меня прости, – капельки-слезинки будто белые барашки с горы, катились по ее щекам, хотя она радостно улыбалась. – Мы сейчас вместе полетим. Я была там, нас ждут.

– Подождут! – рявкнул Хрюн. – Бегом пошла! Я тебе еще надрезик не лбу сделаю, чтоб на скальпе повисела.

Зоя поглядела на Хрюна, и передернуло его от спокойной решимости на ее лице.

– Да, там долго ждут, и я очень хочу дождаться там тебя, – и, отвернувшись от него, она медленно пошла к перекинутой через балку веревке. Остановилась у Распятия, перекрестила Юлию Петровну и пошла прямо на Свистуна, который держал веревку.

– Слышь, Хрюн, а давай я ей просто перо в бочину, ну чо выкрутасить! Да и вообще, кончать давай, меня колотун бьет, в ушах звенит.

– Ша, делай, что говорят.

Зоя подняла голову вверх, туда, где высветилась ей на куполе молитва к Духу Святому. Белый Голубь отделился от купола и через мгновенье был перед Зоиными глазами.

– ...прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны и спаси, Блаже, души наша, – прошептала Зоя...

– Что?! Говорил же, – скрежетал зубами и матерился Хрюн, – ниже надо было круги рисовать!..

Он приподнял за волосы голову Севы – открытые пустые глаза были мертвы. И пульса не было.

– Как говорил мой кум, глазное яблоко наполнено смертью.

– Однако, непонятка, Хрюн. Три дротика только воткнул и все не туда, чтоб крякнуть! В плечах сидят, тут бегать можно, а он...

...Подросшая путанка, та самая, что хохоча материлась у колокола, зырилась на Юлию Петровну наглым, бесцеремонным своим прищуром и будто ждала чего-то от нее. Она перегораживала путь к светлому кругу и нельзя было теперь пройти к нему: и через нее не пройдешь, и не обойдешь. И вот, Распятие, возникшее справа от путанки, то самое Серебрянское Распятие, к Которому привязана была сейчас Юлия Петровна, стало надвигаться на нее. Она поворотилась к Распятию, начала вглядываться. Лицо ее переменилось, наглости и бесцеремонности резко убавилось. И вдруг Юлия Петровна увидела – себя между Распятием и меняющейся на глазах путанкой. Юлия Петровна схватилась за боковины Креста и что было силы начала толкать его от девицы, ухитряясь поворачиваться назад к путанке и что-то кричать ей. Крест сдвинуть сил не было, зато путанка отвернулась от Него и пошла прочь, но не к светлому кругу, а в сторону, во тьму...

Юлия Петровна повернула голову, сколько могла, влево и назад и уткнулась всей ее кровавой мешаниной в Лик Спасителя и прошептала:

– Прости.

И затем, прижавшись еще сильнее, заплакала. Это были те самые слезы, которых ждут небесные лучи-нити, молитвенный звон от которых летит ко всемирной Неугасимой Лампаде, горящей перед Престолом Царя Царей.

Глаз у нее не было, но она вдруг все стала видеть. И первое, что увидела – россыпь гвоздей на полу.

– Прощена!..

– Не, слышь ты, еще орать может... Э, гвозди на полу, а все думали, чем прибить ее... Слышь, да ведь не было их... Давай-давай, распинай руки... веревками сначала. Э, да ты чего орешь? Чего?

– К гвоздям не притронуться, горячие, того и гляди, плавиться начнут...

– Не прикасайся к чужим грехам, когда своих без меры.

– Не, гляди, стихами шпарит. Слышь, я ж ей пасть в куски разнес, чем она вякает? Это из тебя, что ли, гвозди сыпятся, твои?

– Мои.

– Из-под юбки, что ль?

– Из Тела Того, с Кем я сораспята. Спасибо вам за это. Я б и за ваши попросила, да нельзя. Свои гвозди каждый вынимает сам. А опоздаете, вашими же гвоздями вас и прибьют бесы к позорному столбу.

– Не, сначала мы тебя приколотим, остынут вот.

– Они не остынут, они сгорят. А вы падайте на колени, пока не поздно, и целуйте Ноги Его. А ты, Илья, пример покажи, с именинами тебя.

Но Хрюн пока не хотел быть Ильей... Она уже не чувствовала, как он, в исступлении, срывал с нее одежду, полосовал ножом ее грудь и не видела, как вдруг выдохся он и застыл, пораженный, глядя на то, что было совсем недавно ее лицом. И в эти его очеловечившиеся глаза она выдохнула последними силами последние свои земные слова:

– Твои слова повторяю, Господи: не вмени им греха их, меня ради, грешной...

Не слышала она уже, как завизжал истошно Свистун и все остальные и как обрывом пропал их крик. Застывшие, они стояли около привязанного к тумбе Севастьяна и глядели завороженно, как медленно поднимается его голова. И вот, пустые мертвые глаза направлены на них. И через мгновенье в них вошла жизнь. Снова все взвизгнули. И та жизнь, что смотрела сейчас на них, заставила их замереть. И оживший Севастьян заговорил:

– "Род лукавый и прелюбодейный знамения ищет..." Делающему зло обычно оставляется одно: оставшись наедине с соделанным, осознать, что сделал зло, что вбивал гвозди своего греха в Тело Спасителя. Вам даны знамения в избытке. С тем и живите. Дни ваши укорочены. И, если вы не употребите остаток дней на раскаяние, горе вам, и Кровь Его из Его ран будет на вас и на детях ваших.

И тут жизнь вышла из глаз Севастьяна и он уронил голову на плечи.

Едва только бандиты пришли в себя, как раздался над их головами колокольный звон.

Бывший "киллер", ныне первоклассник Илюшка, выскочил из дома, будто кататься на горке, а сам побежал к храму. Уже первое число, уже его именины. Он и Зойке с Севкой подарки нес с праздничного стола всемирной языческой пьянки, и себя не забыл: целую сумку фруктов (фактически, украл) нес через плечо.

То, что он увидел в храмовом окне, сначала даже не поразило его, не ударило. Он просто не понял. То, что он видел, было дико, невозможно, такое могло быть только в страшном сне, в каком-нибудь сверхсвирепом ужастике для крепконервных. Но не наяву. Просто не осознавалось видимое как реальность: в центре, на Распятии висела в остатках одежды до невозможности обезображенная, искровавленная Юлия Петровна. Узнать ее было нельзя, но просто больше некому. Справа, подвешенная за волосы веревкой, мертвая Зоя медленно крутилась вокруг веревочной оси. А слева – Севка, с упавшей на грудь головой, с дарцевскими дротиками в плечах. И только когда увидел еще четверых, вокруг стоящих, понял, что это не сон, не ужастик, а немыслимая, ни во что не укладывающаяся правда. Все обмерло в нем, в глазах стало темно. Он, шатаясь, отошел от окна. Что делать?.. Сердце бешено колотилось. Голова ничего не соображала, только одно в ней вертелось: надо куда-то бежать и куда-то звонить. Куда?

"Да ведь же Илья Муромец – мой святой. Так Зойка говорила. А Илья Муромец никуда не бегал, да и без телефонов обходился... Созывать людей – колокол! Да как же туда попасть? Изнутри нельзя... По стреле крана!"

И он полез по стреле крана. Он всегда боялся высоты, но сейчас страха не было. Он видел перед собой только колокол и полз к нему. И вот он стоит под ним, держась за веревку языка. А если эти выскочат, а они обязательно выскочат, и пристрелят? Он отшвырнул качком головы этот испуг и начал раскачивать язык.

Всполошенные звоном люди оставляли языческую всемирную пьянку и поначалу просто прислушивались: с чего это вдруг? Уж не в честь ли Нового года? А если нет, то чего тогда? После сегодняшнего дневного звона это был второй звон в этих местах за последние семь десятков лет. Нет русского человека, равнодушного к колокольному звону. И сами колокола это знают, и знают они также, когда чего надо добавить в свой звон, чтоб до души доходило, чтоб за душу брало. В звуках, разносившихся в морозном воздухе, сейчас явно слышалась печаль, и в то же время торжество. И призыв.