— В-в… В-в-в…

— Что ты хочешь сказать, Джем?

Она тоже наклонилась вперед, дыша мне в лицо табачным перегаром.

— В-в… в-в-иновата.

— Лапа, да кто тебя в чем винит? Тут никто не виноват. Вернее, если кто и виноват, так только он, дурачок несмышленый. Ты-то откуда могла об этом знать? Он ведь вечно всякие фокусы выкидывал.

Я хотела сказать, что я-то как раз знала. И все случилось именно так, как, по моим мыслям, и должно было случиться: очень быстро, так, что не остановишь, и очень медленно, так, что из каждой минуты неизбежно вытекала следующая. Столько возможностей что-то изменить, свернуть с выбранной дорожки на другую. Я уже тысячу раз проиграла все в голове. Я должна была его уберечь. Должна была… должна… должна…

— Ты ведь знаешь, я его видела в полицейском участке, — продолжала Вэл. — Сидела с ним, пока его допрашивали. Они меня гнали — до того ведь и меня допросили, — но я настояла. Я же как-никак за него отвечала. Кроме меня, у него никого не было. Только ты. — Она поковыряла кончик пожелтевшего от никотина ногтя большого пальца указательным. Кожа покраснела, почти растрескалась. — Он мне сказал, что вы пробирались в Вестон. Я прямо опешила, честное слово. Никак не думала, что он помнит. Понимаешь, я его как-то туда возила, он еще был совсем маленьким. Ну, вроде как на отдых. Хорошо, что он запомнил…

Голос стих, она умолкла, и мы долго сидели, а в углу палаты другой пациент раскачивался в своем кресле — вперед-назад, вперед-назад.

— Я вот что подумала, Джем. Как ты маленько оклемаешься, отвезем его туда. В Вестон. Попрощаемся по-человечески. Но только когда ты оклемаешься. Спешить-то некуда.

Мне самой не казалось, что я оклемываюсь. Каждый следующий день был похож на предыдущий: унылый, пустой, придавленный неподъемным грузом. И тем не менее через несколько недель все вокруг стали говорить, как стремительно я выздоравливаю. Я уже могла, когда хотела, связать вместе несколько слов, а когда приносили еду, мне удавалось проглотить по несколько ложек. Я все еще просыпалась по ночам от мучительных кошмаров — перепуганная так, что даже не крикнешь и не позовешь на помощь, — и лежала часами, не в состоянии снова закрыть глаза. А днем медсестры всё уговаривали меня порисовать, как-нибудь выпустить свои чувства на волю. Ну, мне чего — я не возражала против того, чтобы посидеть с фломастером над листом бумаги; сидела и рисовала часами.

Карен тоже приходила ко мне регулярно. В этом ей не откажешь — сколько я ее ни пинала ногами, она всякий раз являлась за новой порцией. И вот в один прекрасный день она сказала:

— Джем, врачи говорят, тебе пора сменить обстановку. Поехали-ка домой, радость моя. Поехали вместе домой. Я немножко за тобой поухаживаю.

Моя бывшая комната так и осталась свободной.

— Давай я специально сделаю в ней ремонт. Начнем все сначала. Ты какого цвета хочешь стены?

Вот так я и вернулась на Шервуд-роуд, и стены покрасили в цвет «крем-карамель», теплый, медовый — именно такого цвета камень в Бате. Я сидела у себя, слушала музыку и смотрела в стену, а потом в один прекрасный день, когда, судя по звукам, Карен повезла близнецов в школу, я начала рисовать. Первый рисунок — прямо над кроватью: ангел, который смотрит на меня, оберегает. Начав, я не остановилась, пока не изрисовала всё — и стены, и потолок крылатыми существами, которые карабкались вверх и падали вниз. У некоторых не было лиц, у других не хватало руки или ноги. У одного оказались до смешного длинные конечности и курчавые негритянские волосы — его я поместила на самый верх, он летел, раскинув руки, по потолку. А в самом низу, у плинтуса, я изобразила безволосое существо, скрючившееся, завернувшееся в собственные крылья.

Когда Карен принесла мне ужин, она в буквальном смысле выронила поднос. Томатный соус от спагетти брызнул на стены.

Я схватила тряпку и принялась его стирать:

— Поаккуратней нельзя? Картину мою испортила, сука!

После этого я снова загремела в больницу, а когда вернулась «домой», стены были окрашены по новой, на сей раз в «голубоватую дымку»: она, видимо, считалась более успокаивающей. И все же некоторые ангелы проступали сквозь краску, и меня это утешало. Я знала, что они рядом, и кошмары стали мне сниться реже.

Прошло, наверное, пять или шесть месяцев, и вот мы стоим на дальнем конце причала в Вестоне.

Некоторое время висело неловкое молчание, потом Вэл проговорила:

— Ну, это…

Отвинтила крышку урны.

— Может, ты, Джем?

— Да я не знаю. А что нужно делать?

— Просто переверни ее. Вытяни руку в сторону моря и переверни.

Глаза изнутри покалывало от слез. Я так долго не позволяла им пролиться, но теперь они резали изнутри, будто крошечные лезвия.

— Не могу. Я не могу. Лучше ты, Вэл.

Она плотно сжала губы, стараясь не давать себе воли, шагнула вперед.

— Погодите-ка, — сказала она. — Ветер-то у нас откуда дует? Не приведи господи, если он… ну, если все это полетит прямо на нас.

Карен лизнула палец, подняла вверх.

— Ветер вон оттуда. Давайте в эту сторону, тогда все будет хорошо.

— Ну ладно.

Вэл глубоко вздохнула. Налегла всем телом на ограждение, вытянула руку с урной как можно дальше.

— Прощай, Терри, золотце мое. Прощай, внучек мой любимый.

На последних словах голос ее пресекся, она всхлипнула и быстро перевернула урну. Из нее хлынул сероватый пепел. По большей части он упал в воду и на воду, но шалый порыв ветра подхватил его часть и швырнул в нашу сторону. Пепел полетел нам в лицо, на одежду.

— Мать вашу за ногу, мне в глаз попало! Гляньте-ка, чего там, Карен.

Вэл, пошатнувшись, отступила назад — в одной руке она держала пустую урну, другой терла левый глаз.

— Давайте, Вэл, посмотрим.

Пока Вэл промаргивалась и сопела, а Карен таращилась ей в лицо и тыкала в глаз платком, я смотрела, как пленка пепла медленно уплывает вдаль. Это все, что от него осталось.

Я опустила глаза на свою куртку, вздувшуюся на животе, провела рукой по ткани. И снова почувствовала внутри то же трепетание. Наверняка я не знала, но что-то мне подсказывало, что это будет мальчик. Он постоянно вертится, постоянно в движении. Как и его отец.

Когда я проводила по куртке руками, на кончиках пальцев осталась бледная полоска пепла. Я соскребла ее другой рукой и зажала в ладони.

Жук.

Как мы могли это сделать? Вот так взять и выбросить его? Он должен быть рядом, со мной.

— Вернись! — крикнула я в сторону моря. — Вернись, не бросай меня!

Карен и Вэл обернулись и тут же подбежали ко мне.

— Давай-давай, девочка, — сказала Карен. — Не держи это в себе.

— Ничего вы не понимаете, мы поторопились. Я еще не готова с ним проститься.

Вэл обняла меня за талию:

— А ты никогда не будешь готова. Не бывает для таких вещей подходящего времени.

К этому моменту я уже плакала в открытую, да и они тоже. Все мы обнялись — грустный треугольник, куртки трепещут на ветру. Я положила свою ладонь Вэл на поясницу, но кулака не разжала. Пока хоть одна частица Жука остается в моей ладони, мы еще живем.

Живем.

Я больше не болтаюсь по задворкам, где тусуются неприкаянные подростки. Выросла из этого — можно и так сказать. Теперь место мне на детских площадках, на пляже, у городского центра досуга, еще случается ждать возле школы. Все это — часть нормального порядка вещей, верно? Подростки вроде меня вырастают в родителей вроде меня. А наши дети тоже станут подростками, а после и у них пойдут дети. И так до бесконечности.

Теперь я, видимо, больше похожа на других. Жук успел изменить мою жизнь, и не только очевидным образом — я не просто повзрослела, влюбилась, потеряла невинность и все такое. Он еще показал, чего мне не хватает, без чего я прожила целых пятнадцать лет; показал, каково это — иметь настоящих друзей, с которыми можно посмеяться; каково это — научиться доверять людям, открыться им, хоть слегка. Я стала совсем по-другому смотреть на жизнь — до того я так была повернута на этих своих числах, что жила будто в параличе; теперь-то я это ясно вижу. Числа как бы держали меня за горло. Но Жук, да и все остальные — Бритни, Карен, Энн, Вэл — все это изменили, доказав, что я попусту растрачиваю отпущенное мне время.