«Хороших новостей не бывает». Известная шутка превратилась едва ли не в руководство к действию. Чем лучше новость – тем она хуже! Мужество теперь уже требовалось тому журналисту, который пытался находить какие-то достоинства в окружающей жизни.

«Немедленно поднимайся наверх! – приказывали с палубы водолазу, работавшему на дне. – Корабль тонет!». Эта мудрая притча обрела пугающую реальность и превратилась в наилучшую иллюстрацию нашей гласности. «Корабль тонет!» – твердили в средствах массовой информации едва ли не с первых дней перестройки. Десятилетия общественной немоты воспитали в нас стойкое убеждение, что свобода слова – свобода крика. Вероятно, еще ни один корабль не тонул так громко.

«Сейчас темно сделаю!» – восклицала двухлетняя Эля из книжки К.Чуковского «От двух до пяти» и крепко зажмуривала глаза, полагая, что весь мир погружается в темноту. Год от году наше информационное телевидение фанатично следовало примеру двухлетней Эли.

Глядя на информационные выпуски, можно было подумать, что самолеты взлетают, чтобы разбиться, нефть добывается, чтобы разлиться из утонувшего танкера, отравив близлежащую акваторию, автомобили производятся, чтобы похоронить их владельцев в своих обломках. «Дорожный патруль» демонстрировал последнее обстоятельство трижды в день, обогатив черный юмор провинции, где программу любили главным образом «за то, что в ней много мертвых москвичей».

Наши передачи отражают состояние общества, – утверждают катастрофисты. Но разве не то же самое утверждали в свое время и ликователи?

И так ли существенна разница между этими типами журналистов, упрощающих реальность до монохроматического абсурда и способных воспринимать действительность исключительно со знаком плюс или только со знаком минус.

Хищные вещи века

Практически был введен запрет на все то, что не укладывалось в концепцию катастрофизма. Президент недееспособен, правительство беспомощно, экономический курс – ошибочен. Журналисты не уставали повторять эти тезисы круглый день.

«Для меня является загадкой, – удивлялся аналитик лондонской инвестиционной компании, – каким образом немногим более 150 миллионов людей, проживающих на такой огромной площади, часть которой – богата природными ресурсами, часть – является самой плодородной землей в мире, окруженная всевозможными морями, как эти люди могут на кого-то жаловаться, кроме самих себя? Почему не жалуются японцы? Они живут на крошечных каменистых островах почти непригодных к проживанию, и численность японцев примерно равна численности россиян. Почему у вас все так плохо?».

В августе 1998 года разразился экономический кризис. Ситуация стала еще более угрожающей. «Выпуски новостей верстались, как сводки с фронта: оба правительства – и Черномырдина и Кириенко – подавались как исчадие ада. Людей заставляли идентифицироваться исключительно с поражением», – писали «Известия». О крушении среднего класса заговорили все /хотя до 17 августа большинство утверждали, что среднего класса в стране нет вообще/.

«Вам надоело то, что вы видите на экране. А вы не смотрите! – протестовали вещатели. – Тогда упадет рейтинг, и передачи снимут с эфира. Да, на экране очень много негативной информации. Вы говорите, что нужен баланс. Но разве есть баланс в нашей жизни?»

Темы, которые в нашей жизни мы все обсуждаем, – возражал на эти доводы социолог Д.Дондурей /«Пресс-клуб» в сентябре 1998 года/ – это темы о том, что живем не по средствам. Это разговоры о хитростях плутовской экономики. О влиянии олигархии. Телевидением все эти темы табуированы тотально. А вместо анализа проблем оно круглый день выпускает «черные» новости.

«Я абсолютно не согласен с господином Дондуреем, – возмущался Сергей Корзун, – Вот мы говорили о последней катастрофе с паромом – «черные новости». А что, мы должны начать каждый выпуск новостей с того, что паром сегодня прибыл точно по расписанию и ни с чем не столкнулся? Кто смотреть будет?».

«Вспомните, как зашкаливали рейтинги «600 секунд» при сплошных трупах. Это разве мы придумали? – поддержала коллегу Наталья Геворкян. – Зритель это любит».

«Но что такое профессиональный долг журналиста?» – не сдавалась ведущая. – «Узнавать информацию и сообщать ее зрителям и читателям», – прозвучал ответ. «Без отбора? Без нравственной ответственности за то, что ты сообщаешь?» – «Я отвечаю за достоверность» – «Достоверность, да, но ведь ты можешь что-то и утаить... во имя покоя людей...» – «Мы говорим о журналистике или о чем-то другом?» – не выдержала участница спора.

Оппоненты, скорее всего, говорили о чем-то другом. Чувство социальной ответственности, судя по всему, не относилось ими к числу достоинств. «Но когда у парохода крен, нельзя кричать – бегите все к одному борту! Пароход опрокинется, – не выдержал такого направления разговора писатель В.Овчинников. – Вот недавний финансовый кризис. Я увидел в «Новостях» своими глазами, как бабушки покупали по 13 пачек муки. После этого я побежал на динамовский рынок и купил шесть пачек овсяных хлопьев. Если средства массовой информации усиливают панику, – они действуют антисоциально».

«Они действуют преступно», – еще более резко высказался невролог Александр Вейн на другой дискуссии, которую вел два месяца спустя Андрей Караулов /«Момент истины». 14.11.08/. – Кризис – это несчастье. Но до кризиса в России появилось столько личных автомашин на тысячу населения, сколько не было никогда. Построено такое количество домов, которое никогда не строилось. Выехали за границу туристами столько, сколько никогда не выезжало».

«Максимально воздействовать на публику можно только максимальными средствами, – возразил неврологу присутствующий певец. – Народ не волнует счастливая любовь. Всегда популярна песня о совершенно покинутой женщине». «Но почему же так смотрят мыльные оперы? – не согласился врач. – Не оттого ли, что люди хотят отдохнуть от той правды, которую вы несете во всех передачах...».

«Вопрос один: кто будет определять, что показывать и чего не показывать, что нравственно и что нет?» – вмешался в обсуждение еще один из участников.

«Ганди сказал: у меня есть только один тиран – тихий голос моей совести, – ответил Вейн. – Кто будет решать за каждого человека? Он сам».

Добиваясь все более оперативного и все более красноречивого /«максимальными средствами»/ изображения катастроф, документалисты не замечали, что главная катастрофа – состояние самого телевидения. Настаивая на том, что их передачи свидетельствуют о росте преступности, предпочитали не видеть, что сами способствуют этому росту.

Правы психиатры – диагнозом можно убить человека.

Когда пройдена «точка возврата»

С началом перестройки сторонники реформ раскололись на верящих и не верящих. Позиция вторых – не в пример удобнее: она не только позволяла смотреть на первых, как на романтиков, но и обеспечивала тылы. Если первые победят, мы за них болели, если нет, то никто не сможет нас упрекнуть в наивности. Но в отличие от спортивных зрелищ на стадионе, преобладание болельщиков над участниками лишь увеличивало риск поражения их команды.

То же самое происходило в среде журналистов. Чем больше становилось болельщиков, тем меньше – романтиков. Без страха и упрека они фиксировали действительность, какой ее видели или хотели видеть. Утонувший паром был событием по сравнению с паромами, которые приходили по расписанию. Покинутая женщина вызывала больше сочувствия, чем счастливая. А счастливой женщины на пароме, приплывшим по расписанию, – в экранной реальности быть вообще не могло.

Расчленяя окружающую действительность на поражения и успехи, словно эти состояния существуют одно без другого, документалисты отдавали предпочтение поражениям, поскольку последние зрелищнее и драматичнее. И к тому же вызывают куда большее сострадание у телезрителя, сознающего, что он в своем несчастье не одинок.

«Такие сюжеты люди хотят смотреть».

Этот без конца приводимый и почти триумфальный довод имеет свои основания.