Он подходил к дому Суровцевых в надвигающихся сумерках и словно спешил опередить их. Уже издалека удивили, насторожили неприветливо темные окна дома. «Спят, что ли?» — мелькнуло сердито.

Но все объяснилось просто — у калитки был наживлен на гвоздик листочек, а на нем — мельком, как бы наспех — его, Андрея, имя. Развернул. Из бумажки выпала аккуратно сложенная пятирублевка. Писал сам Динэр Петрович. Писал он вот что: «Андрей! Молодец, что сдержал честное пионерское. Жаль, но мы должны были срочно уехать в Ташкент на юбилей моего товарища. Вернемся только к утру. Готовую работу положи на подоконник — я оставил окно незапертым. А бленду, вот досада, увы, не нашел. Подевалась куда-то, железка чертова. Оставляю тебе пятерку. Деньги, брат, получше любой бленды — ими можно от чего хочешь защититься, а не только от солнца. Поздравляю с пятеркой, отличник!»

Вот оно как вышло! Стало быть, нет никакой бленды, пятеркой отделался. Хотя, если, рассудить, деньги большие — бленда в магазине в десять раз дешевле стоит. Если, конечно, продается.

Андрей неверными ногами ступил за калитку, двинулся к темному окну. «Не было у Суровцева бленды,— сказал себе Андрей.— Он с самого начала приговорил меня к этой пятерке и был уверен, что я обрадуюсь. И заманивал, заманивал... А мать на двадцать одну копейку обсчитал. И других тоже — в магазин уймища народу ходит. Уж не из тех ли копеек сбежалась эта моя пятерка?»

Мысль опалила его, вдруг вспотели руки. «Интересно, а почему Суровцев просто не пригласил фотографа из Дома быта. Почему меня заманил? Ведь, если рассудить — ему безразлично, кому отдать пятерку. Но почему же тогда?.. Ага, не хотел, чтобы узнали широко. А во мне был уверен. Знал, что клюну на приманку, а получив деньги, буду молчать, как невзведенный затвор. Не стану же, рассуждал он, я, пионер, хвастаться, что пять рублей заработал, снимая на пленке, которая принадлежит школьной лаборатории. И увеличитель, и бумага тоже... А что не подведу его — тоже был уверен. Ведь он заставил меня — хитро так, незаметно — дать клятву. Честное пионерское. Кому сказал? Кому? Эх...»

Андрей оглянулся, словно боялся, что кто-нибудь следит за ним и даже может подслушать его мысли.

А ладони мокли, мокли.

Андрей потянул раму. Верно, открыто. Положил на широкий подоконник пакет с фотографиями. Положил рядышком с телефоном. Уже задвигал обратно раму, когда его ожгла жуткая по красоте картина. Он мысленно увидел ее разом, целиком — в деталях и красках. Он увидел...

Он увидел, как придвигает сейчас к себе поближе суровцевский телефон, снимает трубку и набирает станцию.

«Это междугородная?»— спросит он.

«Делайте заказ»,— равнодушно ответят ему.

«Соедините с Москвой...» — и назовет телефон Петьки, с которым летом подружился в Крыму.

«Привет, Петька!— скажет он.— Сделай доброе дело, надо срочно наказать одного жулика».

«Он в Москве?» — спросит удивленный Петька.

«Нет, у нас в поселке. Я с его телефона говорю. Его нет дома».

«А что я могу сделать?»

«А не клади трубку... Понимаешь?»

«Какую трубку?» — еще больше изумится Петька.

«Да телефонную же! Ту, что около уха держишь»,— и когда Петька вконец запутается, объяснит ему суть своей задумки.

Они оба просто положат трубки близ аппаратов, а станция будет считать, что разговор продолжается. За ночь «разговора с Москвой» пришлют Суровцеву счет — рублей на триста! Вот это будет наказание. Попробуй доказать потом, что не звонил, если звонок-то был. Так Суровцеву и надо...

Андрей ясно представил, как вернувшийся домой Суровцев, пли кто-нибудь из семьи, обнаруживает трубку на подоконнике, потом «аллокает» в безмолвие и, пожав плечами, водворяет трубку на место, сетуя на рассеянность кого-либо из семьи. Точно — рублей триста получится. Тридцать пять копеек в минуту — это рубль с пятаком в три минуты. Так... За час это будет в двадцать раз больше, то есть уже двадцать один рубль. За десять часов — двести десять рублей... Ого! Прогрессия!..

Потом с пугающей радостью он подумал, что куда получше сделать то же самое, но в субботу — подловив, когда семейство Суровцевых отбудет на долгий уик-энд, на двое суток, часиков на сорок с гаком. Нетрудно было прикинуть, что в этом случае праздное лежание трубки, заранее соединенной с далеким абонентом, пахнет для беспечного владельца трубки почти тысячей рублей. Вот было бы наказание! От имени и по поручению всех обсчитанных в магазине... В это мгновение Андрей чувствовал себя заступником, неуловимым мстителем, главой депутации, которую стихийно выдвинули из своих рядов все когда-либо обиженные магазином...

Андрей, словно во сне, стянул с рычагов трубку.

—Междугородная?— спросил он, с трудом пряча волнение.

—Слушаю,— ответила девушка.— Куда будем звонить?

—В Москву... Петьке... Можно?..

—Телефон в Москве?— спросил равнодушный голос.

—Запишите, пожалуйста...

—Ваш телефон? — потребовала девушка.— Скажите номер вашего домашнего телефона...

Андрей молчал. Вот это удар! Номера телефона Суровцевых он не знал.

—А почему вы молчите?— раздраженно бросила телефонистка.— Вы будете заказывать разговор?

—Извините,— сказал Андрей.— Не надо... Ничего не надо...— он положил трубку и прикрыл раму.

Он уже подходил к калитке, как вдруг левая ладонь его будто взорвалась, ошпарилась, укололась. Он поднял кулак, разлепил пальцы. Пятирублевая бумажка, мокрая, мятая, словно свыклась с ладонью. Андрей удивился: он держал сейчас растопыренную ладонь пятирублевкой вниз, а она висела, не падала. Он с силой тряхнул рукой — и потная бумажка, отлепившись, рухнула на пыльную дорожку. Андрей кончиком пальцев поднял ее и вернулся к окну. Достав пакет, он сунул туда пятирублевку. На пакет со снимками он поставил телефон и вновь закрыл окно.

Думалось ему: а зачем она мне, бленда? Ведь обходился же без нее, обходился же. Просто нужно правильно строить кадр, искать точку съемки.

На другой день он зашел в магазин. Суровцев царственно сидел у кассы.

—Что случилось?— вяло спросил он, когда Андрей приблизился. — Почему деньги в пакете?

Андрей помолчал, вздохнул и поднял глаза на Суровцева.

—Верните...— тяжело проговорил он.— Верните... мне...

—Сейчас-сейчас!— с готовностью отозвался Суровцев и достал из кассы синюю бумажку.— Держи свою пятерку, за мной не пропадет. Молодец, что передумал!

Андрей покачал головой:

—Не это. Не деньги.

Что же тогда?— удивился Суровцев.— Снимки, что ли?

—Себе оставьте.

Суровцев развел руками:

—Что же вернуть? Не понимаю я тебя, дружочек?

—Верните...— упрямо твердил Андрей.— Верните мне мое честное пионерское... Верните...

Суровцев испуганно смотрел на Андрея и, не глядя на кассу, пытался попасть подрагивающей пятеркой в ящичек с бумажными деньгами.

Погодите!... Я ведь еще не рассказал вам, как у нас появилась «Москва»!.. Все началось с телеграммы. Она была выставлена на всеобщее обозрение — так распорядился директор Мумин Ахмедович. И не просто распорядился, а самолично прикнопил ее к Доске почета в вестибюле. И хотя на фоне горделивых фотопортретов отличников она смотрелась всего лишь скромной синюшной бумажкой, нахально вломившейся в великолепие Доски почета, ее прочли все.

Ну а мне с Андреем Никитенко оставалось только недоумевать — как могло случиться, что мы с ним, такие простые поселковые птицы, удостоились вдруг телеграммы из Ташкента!..

Телеграмма была из детской газеты. Редакция извещала, что мы с Андреем выиграли главный юнкоровский приз конкурса «У природы нет плохой погоды», и вскоре он будет прислан нам по почте.

Новость нас потрясла. Нам и в голову не приходило, что Андрейкин фотоснимок и моя заметка про то, как наш отряд юных друзей милиции спасал улиток, могут победить в таком солидном конкурсе любителей природы.