– Победила команда сержанта Шевцова!

– Урра-а!

– Вольно! Шевцов, ведите роту в гарнизон.

– Есть! Нале-во! Шагом марш! Перестроиться в колонну по четыре!

Путь теперь лежит напрямую, через деревню. Тучи обволакипают солнце, и вскоре начинает по-осеннему нудно моросить. Солдаты накидывают на себя плащ-палатки.

– Четче шаг!– командует сержант, но это плохо помогает – парни устали, да еще дорога размокает под дождем.

– Рядовой Киселей, запевай!

Князь в растерянности: петь или не петь? Рота тоже в напряженном ожидании: запоет или не запоет? Может, опять про саранки ? Даже шаг получается какой-то напряженный. Пауза затягивается.

– Рядовой Киселев!

Надо петь. И тут Кеша с ужасом обнаруживает, что первые слева всех строевых песен вылетели у него из головы. Сержант теряет терпение, с ненавистью косится на Князя, а тому слова не вспоминаются, хоть убей. Кеша толкает в бок соседа:

– Забыл начало!

– Какое?

– Да про девчонку!

– Как будто ветры с гор,– подсказывает сосед.

Князь набирает в легкие воздух:

Как будто ветры с гор,

Трубят солдату сбор...

Рота залихватски подхватывает:

Дорога от порога далека.

И, уронив платок,

Чтоб не видал никто,

Слезу смахнула девичья рука.

Не плачь, девчонка...

Ну что за сила в строевой песне! Все чертовски устали, идут по дороге едва ли не зигзагами, но только грянули строевою, как заплетающиеся ноги налились неведомой силой, уже никого не болтает от обочины к обочине. Настроение роты передается, должно быть, самому небу. Тучи медленно расступаются, удовлетворяя любопытство вечернего солнца. Оно беззвучно смеется, упираясь в размокшую землю почти осязаемыми лучами.

За пригорком показывается деревушка в два-три десятка домов. Как только рота доходит до околицы, неизвестно откуда сбегается пацанва. Она примыкает с боков колонны, стараясь шагать в ногу с солдатами. Впереди всех – конопатый, в налезающей на глаза старой пилотке. Он пискляво командует:

– Лас, два, тли! Лас, два, тли!..

Из ветхой, осевшей на один угол избушки, наскоро повязывая платок, выходит суетливая старушка и семенит прямо навстречу колонне. В ее глазах – и радость, и отчаяние.

– Вася, Коля...– негромко зовет она.

Сначала Кеша думает, что старуха зовет сорванцов. Но она даже не смотрит на них, а напряженно вглядывается в лица солдат.

– Вася, Коля, где ж вы есть-то?

Осекшись, старушка испуганно прикрывает рот ладошкой. Почти невидящие глаза блуждают по колонне.

– Тронутая, что ли?– усмехается Кешин сосед по строю.

Завидев старуху, пацаны отстают от колонны.

– Бабка-солдатка, бабка-солдатка!– дразнят они и бросаются врассыпную, когда та поднимает хворостину.

– Анчихристы!– кричит она.– Прям чистые собаки!

Старушка догоняет колонну и, поспешая за ней сбоку, все заглядывает в солдатские лица и тихонько зовет:

– Вася, Коля! Солдатики, а где мои-то? Митрий хоть с вами?

Рота идет, невольно держа равнение на странную старушку. Кеша видит, как мелкие блестки появляются в бороздах старушечьих щек. Она начинает отставать от строя и вовсе останавливается.

– Господи!– доносится ее слабый голос.– Забыли, окаянные, деревню!..

– Бабка того,– крутит пальцем у виска Кешин сосед,– тронутая.

Ловко взбрыкнув ногой. Кеша больно шлепает соседа пониже спины.

– Ты чего?

– Цыц, ущербный, а то добавлю!

– Добавь, добавь, Князь,– разрешают сзади, но Кеша великодушно прощает «ущербного».

Шевцов же делает вид, что ничего не заметил, хотя шагает почти рядом с Кешей . Понимающий сержант, чего там... Он только для вида замечает:

– Разговорчики в строю.

29.

После ужина роту навещает замполит Землянский. В сопровождении ротного и папы Тура он обходит всю казарму, заглядывает даже в хозкомнату и курилку. Старшина в волнении – ему, должно быть, все кажется, что в каком-то углу обязательно валяется окурок или грязный подворотничок. Конфуз!

Кеша удивлен: замполит знает по фамилии всех парней. Надо же иметь такую память! Ведь не так уж часто он бывает в роте. Князю, конечно, невдомек, что дело тут не в памяти. Должность такая у майора, каждого солдата в батальоне он должен знать лучше, чем линии на своей ладони.

В Ленинской комнате в гордом одиночестве сидит за столом Калинкин . По левую руку от него – груда скомканных листков. На лице у парня такие муки творчества, что он не сразу замечает вошедшего замполита.

– Что вы мне ни говорите, а здесь пахнет поэзией,– улыбается Землянский, заметив краем глаза ровный столбец в тетради.

Калинкин вскакивает и замирает по стойке смирно, потом начинает рассовывать по карманам комканые листы.

– Извините, что помешал, товарищ Калинкин . Насчет поэзии я не ошибся?

– М-м... Ну, это... не ошиблись, в общем.

– Серьезное занятие, боюсь даже полюбопытствовать. Может, разрешите? Одним глазком.

– Пожалуйста, товарищ майор. Только это еще сырое.

Папа Тур волнуется. А вдруг этот доморощенный поэт завернул что-нибудь такое, непотребное? Поэты – они народ беспокойный, невоздержанный. Ох, дети, дети...

Землянский берет тетрадку, читает:

Мало было люблено,

Больше – ненавидено.

Скольких вы обидели –

Видимо-невидимо.

Что в любви вы лодыри,

В ненависти желчные –

Все на смертном одре

Вспомните, беспечные!

Вспомните-заплачете:

Мол, неверно прожито,

Сызнова не начато –

Не было предложено...

Если папа Тур волнуется, то уж Калинкин – вдвойне: как оценит замполит батальона? А вдруг его стихи – бред!