Вот тогда-то с точки зрения человеческой психологии нет никаких накладок с устроенным Марией «разбором полетов». Иным образом объяснить странное поведение мадам Нагой не получается.

И тут я вспомнил про выписку, которую сделал в Москве из следственного дела. В основном я заносил в нее фамилии, но имелся в ней и краткий расклад событий, а также то, что зафиксировала прибывшая комиссия. Залез в нее и ахнул.

Почему на это еще более странное обстоятельство никто ранее не обратил внимания — не знаю.

Перепроверить?

Попробовал.

Вновь встреча с жильцами — может, ребятишки ошиблись?

— Свайка была — то я точно помню, — пробасил Красенский. — А ножа никак быть не могло. Нас наособицу всякий раз упреждали, чтоб, егда к нему играть придем, с собой ничего таковского не брали. Уж больно оно опасно.

— А вот сам царевич просил нас о том. Любил он, вишь, таковское, — тут же добавил Гришка Козловский. — Ажно руки у его тряслись. Но ежели не велено, так чего уж тут — не носили. Оно и свайка-то худо заточена была, потому и споры промеж нас были — воткнулась она али не воткнулась. Иной раз и воткнется, да тут же и завалится. У меня-то рука твердая была, потому завсегда точно в кольцо втыкал, а вот царевич не свычен был…

— Завсегда-а, — насмешливо протянул Красенский. — Вспомни-ка, чей верх чаще всего был?

— Да уж не твой поди!..

Я не слушал их перебранку, задумчиво разглядывая витиеватый орнамент, отчеканенный на ободке серебряного кубка.

Значит, точно играли свайкой. Ладно, пускай. Итак, царевич во время припадка «набрушился» на четырехгранный штырь, который имел плохо заточенное острие, но тем не менее как-то воткнулся ему в шею…

А теперь кто мне объяснит, каким боком тут может поместиться располосованное горло, на которое указала в своем описании мертвого тела Дмитрия следственная комиссия?!

Сюда же, в разряд загадочного, я вписал необъяснимое исчезновение церковного сторожа Максима Огурцова, который — вот совпадение! — оказался на колокольне во время последнего припадка царевича и сразу, увидев происходящее на дворе царевича, ударил в набат, а после бесследно исчез, причем в ту же ночь.

Испугался? Не клеится. Город оставался во власти Нагих, и за эдакую инициативу он мог рассчитывать не только на устную благодарность, но и на денежное вознаграждение.

Словом, загадок хватало, а вот ответов на них…

Получалось, удалось выяснить многое, но прояснить — ничего.

Жаль, но выходило, что я не справился. Однако опрашивать больше было некого, и я собрался уезжать.

Отъезд я решил назначить на завтрашнее утро, но тут вспомнил про опрометчиво данное обещание — зайти проститься с Густавом. А раз зайду, то быстро уйти не получится, поэтому придется перенести свой выезд на послезавтра — ну куда с бодуна вставать в шесть утра?

Можно было бы, конечно, проигнорировать обещание, хотя и нехорошо, но это был не просто Густав, а шведский принц, королевская кровь, так что нехорошо получалось вдвойне.

«Все-таки везет этому городу на царских сыновей. Вначале Дмитрий, теперь этот швед», — думал я, неторопливо шествуя к парадному красному крыльцу и продолжая пребывать в размышлениях, как бы половчее увильнуть от навязчивых предложений принца.

Со старшим сыном шведского короля Эрика XIV[23] я познакомился в первый день приезда. А как же иначе, коль место жительства нам было определено в бывших хоромах несчастного угличского царевича, где и проживал Густав.

Тот поначалу принял меня настороженно, решив, что царь прислал еще одного тюремщика-пристава по его душу.

Но после того как он прочел грамоту Годунова, в которой прямо говорилось: «…досмотря подлинно, отписать, в коем месте и который чудотворец какими чудесы от бога просвещен…», а про него ни единого словечка, и понял, что я приехал совсем по иному делу, не имеющему к нему никакого касательства, радушно распростер свои объятия и потащил меня на ужин.

Оказался он гостеприимен и хлебосолен, словно не швед, а исконно русский человек, и не отцепился от меня, пока я не согласился выпить с ним за встречу.

— По одному кубку, не больше, — сразу предупредил я, — а то дел о-го-го! — И красноречиво чиркнул себя по шее ребром ладони.

Я бы вообще не согласился, но взыграло любопытство. До сего времени мне как-то не доводилось пить с особами королевской крови, да и царской тоже — Борис Федорович выдерживал «сухой закон» не только в Думной келье, но и на торжественных пирах-застольях.

Про его сынишку, во всем берущего пример с отца, вообще молчу.

Вот и получалось, что такая пьянка у меня впервые.

— Токмо одна чашка, — охотно согласился Густав и назидательно заметил: — Сытый пьяного не разумеет. — Из чего стало ясно, что с русскими пословицами у шведа туговато.

В смысле знал он их во множестве, в чем я убедился в самое ближайшее время, но все время слепливал начало одной с концом другой, да и вообще что касается русского языка, то у него были явные проблемы. Как он изучил — судя по его рассказам — немецкий, французский и итальянский, ума не приложу.

Честно говоря, меня сразу смутило его чересчур охотное согласие на «одна чашка», но я не придал этому значения. Кто же знал, что сей королевич — тихий пьяница, неуклонно приближающийся к алкоголизму.

Думаю, он бы вообще спился, если бы не его увлечение алхимией, за которую пришлось поднять «вторая чашка». А иначе Густав бы не отстал, в совершенстве овладев русскими уговорами: «Обидеть хочешь? Ты меня уважаешь?» — и все в этом духе.

Тут у него выходило без коверканья слов и вообще очень здорово, почти без акцента — видать, часто использовал.

После осмотра его рабочего кабинета, где он проводил «величайший опыт», мы вновь вернулись в трапезную, но никаких отговорок, что я с дороги и устал, королевич не желал слушать, принявшись рассказывать о своей нелегкой судьбе.

Она и впрямь была у него, мягко говоря, не ахти. Достаточно начать с рождения. Оказывается, мать, бывшая трактирная служанка Карин, родила его еще за полгода до официального венчания с королем.

Да и наследником своего отца Эрика XIV он был совсем недолго — когда Густаву исполнилось семь месяцев, батьку сверг родной брат Эрика Юхан.

— Я маленький, совсем маленький, — показывал он ладонью, какого роста был в то время, — помнить токмо решетка на окна в замок Турку.

Если кратко, то его в семилетнем возрасте отняли у матери и отправили в Польшу, где он некоторое время жил, а потом на учебу в Германию, к отцам-иезуитам. Там под их воздействием он принял католицизм, после чего понеслись скитания по Европе. Доходило до того, что он служил конюхом, чтобы обеспечить себе пропитание.

— А что я мог поделать? — уныло пояснял он. — Голод не тетка — в лес не убежит.

На коронацию своего двоюродного брата Сигизмунда III он явился в рубище нищего. Там же он в последний раз виделся со своей старшей сестрой Сигрид.

С матерью ему довелось повидаться за всю оставшуюся жизнь тоже только однажды, лет восемь назад, когда Карин с ужасом обнаружила, что сынок совершенно забыл родной шведский язык.

Да он и сейчас особо не интересовался своей исторической родиной, лишь раз спросив у меня, как там поживает «правящий наследный принц государства»?[24]

Но когда я в недоумении пожал плечами, не имея понятия, о чем идет речь, он совершенно не расстроился, беззаботно махнув рукой и заявив: «Что с возу упало — у того и пропало», после чего трагически провозгласил:

— За мой несчастный судьба!

Ну и как здесь не выпить?

Я с сомнением покосился на кубок, но тут в голове мелькнула совершенно детская мысль: «А вот интересно, когда король или принц надирается, как он себя при этом ведет?»

Словом, выпили и «за судьба», после чего начались длительные сетования на обман русского царя, который якобы коварно заманил его к себе, наобещав с три короба.