— Знаю. Очевидно, ребятишки запускали с галереи бумажные самолетики, целясь в парадную дверь. Моя записка тоже пошла в дело — она на дорожке валялась, под рейнджровером.

— Да-да. — Гайдн обвел взглядом толпу прыгающих и пляшущих. — Кажется, все довольны, — отметил он.

— Еще бы, — сказал ему Олбан. — А ты разве не доволен?

— Я просто в экстазе.

— Останешься в фирме после продажи?

— Предлагают, — сказал Гайдн, глядя, как загипнотизированный, на водоворот танцующих. — Зовут переехать в Штаты.

— А куда?

— Хоть на Манхэттен. — Гайдн отпил из своего бокала. — Хоть в Сан-Франциско.

— Не самые плохие варианты.

— Вот именно. — Он посмотрел на Олбана. — А ты бы как поступил? На моем месте?

— Я? Ну, я бы не поехал жить в Штаты, как не переехал бы в Германию в середине тридцатых. Но это — я. А на твоем месте я бы, наверное, согласился. Ты же не из мусульман, к ним теперь относятся как раньше — к евреям, так что, вероятно, будешь там в безопасности.

Гайдн пристально посмотрел на него одним глазом, потом открыл второй глаз и сказал:

— Уин права. Какая-то у тебя болезненная реакция, понимаешь?

— Знаю за собой такое. Честно говоря, это мой недостаток.

— Ну вот, а говорят, что вы с Уин никогда и ни в чем не сходитесь.

— Мы все теперь сказочно разбогатеем? — спросила Дорис у Берил, перекрикивая оркестр.

Они оказались за одним столом с Энди и Лией, Олбаном, Кори, ее мужем и детьми. Дети, правда, на месте не сидели да и поблизости находились недолго: они, видимо, ходили на головах в игротеке, или сражались в компьютерные игры в телевизионной гостиной, или бегали по дому, исследуя те помещения, которые обычно находились под замком. Теперь их открыли для всех без исключения — в бьющей через край праздничной эйфории.

— Что-что, милая? — переспросила Берил.

— Мы все сказочно разбогатеем? — повторила Дорис.

— Я — безусловно, — сказала Берил. — А у тебя акций — ровно кукиш, милая моя.

— Вот гадюка.

Берил похлопала Дорис по руке.

— Мы обе разбогатеем, милая. Впрочем, я никогда не знала нужды и… ах, какое-то есть выражение… И по сю пору. Да. И по сю пору не нуждаюсь.

Дорис неспешно кивнула. Очевидно, раздумывала.

— Я считаю, — сказала она твердо, — что нам следует приобрести скаковую лошадь.

Берил остолбенела, не донеся до рта свой бокал, а потом ответила:

— Знаешь что? По-моему, это прекрасная мысль.

Шотландские народные танцы группируются по два, три или четыре, после чего оркестр играет медленный вальс или фокстрот, чтобы гости остыли и перевели дух или просто потанцевали парами, а не всем скопищем.

Олбан покружил в мягком, утонченном вальсе сначала Берил, потом Дорис, а потом и Уин — как-никак это ее день рождения.

— В итоге благодаря Кэтлин мы получили дополнительно двадцать миллионов, — констатировала Уин.

В его руках, даже на чопорном отдалении, она казалось немыслимо сухонькой и хрупкой. Олбан сдвинул спорран на бедро, чтобы он не попадал партнерше в неудобные места, и вел ее в танце, остро ощущая свой рост и силу по контрасту с этой тщедушной старушкой, которая с каждым днем становилась еще меньше, сжималась и усыхала, как яблоко, оставленное на печи или в воздушной сушилке. Он, конечно, не питал иллюзий, что это каким-то образом символизирует ослабление ее жизненной силы или власти над семьей.

— И не говори, — кивнул он. — А я-то хотел отдать все за жалкие сто восемьдесят миллионов долларов и обречь себя на нищету. Благодарение Господу за присутствие тети Кэтлин, нашей спасительницы.

— Разница куда больше, чем номинальные десять процентов, Олбан. Это далеко не пустяк и вряд ли заслуживает сарказма, которым ты так гордишься.

Олбану показалось, что она не вполне трезва. Уин редко позволяла себе излишества, по крайней мере на людях. Что же, сказал он себе, это ее юбилей, и семья только что получила огромный куш в обмен на фирму.

Танец продолжался. «Думаю, пора», — сказал он себе.

Потом Олбан пригласил на танец помощницу юрисконсульта Гудрун Селвз, женщину с эффектным именем, манящей фигурой и короткими иссиня-черными волосами. В туфлях на высоком каблуке она оказалась одного роста с ним; на ней было маленькое черное вечернее платье, открывающее потрясающие ноги. Она пользовалась большим успехом и, к счастью, не зацикливалась на профессиональных темах.

Лия, которую он пригласил после Гудрун, была в синем платье почтенной матроны, которое старило ее лет на десять; она довольно сильно захмелела и с каким-то непонятным восторгом, смешанным с грустью, переживала продажу фирмы, радуясь в то же время за остальных, охваченных нескрываемой радостью. Она сказала, что им следовало настоять, чтобы на банкете присутствовала Верушка: в ее обществе у него более счастливый вид. Он ответил, что рад это слышать.

Потанцевал он и с Софи, которая выглядела ослепительно в узком серебристом платье, обтягивающем ее фигуру. Он попросил ее об услуге.

Она отпрянула и сказала:

— Наверное, нам лучше присесть.

— Наверное, — согласился Олбан и подвел ее к свободному столу недалеко от того места, где расположилась Уин в окружении старейшин и добровольных помощников.

Он сел так, чтобы через плечо Софи видеть Уин. Та не смотрела в их сторону, но у него создалось впечатление, что их приход не остался незамеченным.

— Для начала, пожалуй, сообщу тебе предысторию.

— Нет. — Софи наклонилась к нему с заговорщической улыбкой. — Для начала ты принесешь мне шампанского.

— О'кей.

Про себя он подумал, что ей уже хватило, но направился к бару и принес пару бокалов. Он наклонился и поцеловал ее в щеку, ставя на стол бокалы и краем глаза наблюдая за Уин.

Софи прищурилась. Он поколебался, готовясь сесть, но потом протянул ей свободную руку и сказал:

— Давай-ка пересядем.

— Что за игры, Олбан, черт побери? — говорила Софи, следуя за ним в другой конец зала к угловому столику недалеко от оркестра.

— Софи, я хочу создать у бабушки Уин впечатление, будто ты в меня влюблена.

— После всего, что было? — засмеялась Софи.

— Да, именно, — сказал он. — А теперь позволь изложить предысторию. Можно?

— Валяй излагай, — сказала Софи, махнув рукой, и залпом выпила шампанское.

Он рассказал ей о преследующих его словах Ирэн, произнесенных ею в бреду или в полубреду, когда Берил стояла у ее больничной койки, о своих осторожных попытках докопаться до истины и о том, как высказалась Уин во время вчерашнего разговора у нее в гостиной, когда он задал ей прямой вопрос за чаем и тостами.

— Да-да, — сказала Софи, помрачнев. — Что-то я слышала про этот мед. Правду говорят, что он вставляет не хуже кокаина?

— Софи, ты меня слушаешь или нет?

— Я очень сочувствую тебе в том, что связано с твоей матерью, — сказала она, опять посерьезнев. — Но с чего мне изображать любовь и морочить голову бабушке?

— Из-за ее вчерашнего вопроса, — объяснил он. — Задним числом мне стало ясно: скажи я, что у нас с тобой есть будущее, она бы выложила все как миленькая. А так она прикусила язык из-за того, что я, как последний идиот, сказал ей правду.

— С этого места, если можно, подробнее. — Софи опустила руку с бокалом шампанского на стол и наморщила лоб.

— Пожалуйста: я сказал ей, что ты — моя первая юношеская любовь, я всегда буду вспоминать тебя с нежностью и даже боготворить, но и только.

— «И только»? Это не так уж мало, — настороженно заметила Софи. — Уж не хочешь ли ты обходным маневром втереться… — Она уставилась в потолок и пробормотала себе под нос: — Соблюдай вежливость. — Потом опять посмотрела ему в глаза и поправилась: — Завоевать мои симпатии, а?

Он клятвенно положил руку на грудь:

— Ни в коем разе. Речь идет лишь о том, чтобы выведать у нее некоторые сведения.

— Не врешь?

— Не вру.

— Серьезно?

— Серьезно.