— Нужно переждать, — пыталась она втолковать этим людям. — Бывает, что за первой волной приходит вторая.
Неужели они сами этого не знали? Уму непостижимо. Рыбаки смотрели в сторону берега, тыкали куда-то пальцами и громко спорили — видно, не могли решить, где находятся и можно ли возвращаться. На нее никто не обращал особого внимания, а она была слишком слаба, чтобы подняться на ноги, заорать, выругаться, замахать руками, растолкать их локтями или каким-то другим способом заставить себя слушать и хоть как-то объяснить им, что происходит.
Запеленатая в куртку, она так и осталась лежать ничком, свесив руки в воду и бессильно опустив голову на деревянный борт. Ее тело перегораживало днище баркаса, ноги бессильно раскинулись в стороны. Подвесной мотор с рокотом уносил их навстречу новой опасности, рыбаки горланили и спорили, и тут она заплакала, потому как поняла, на что придется пойти.
Выждав сколько можно и дав краткий отдых мышцам, она с трудом подтянулась и скользнула за борт. У нее еще теплилась надежда, что рыбаки повернут назад, чтобы вторично ее подобрать, и тогда, одумавшись, поплывут прочь от берега, но баркас шел прежним курсом. Заметил ли кто-нибудь из них, как она бросилась в воду, — этого никто никогда не узнал.
— Тебе пришлось опять броситься в море? — переспрашивает он.
— Мне втемяшилось, что придет еще одна волна, а может, и не одна. Я считала, что буду в безопасности только вдали от берега. Море — это моя стихия, там мне вольготно, могу часами плавать, не сбиваясь с ритма. Даже совершенно измочаленная, я говорила себе, что в море будет больше шансов спастись, чем на суше, где меня накроет второй волной.
— Черт побери. — Он останавливается, хватает ее в охапку, обеими руками прижимает к себе, зарываясь носом в ее короткие темные, с высветленными прядками волосы, и чувствует, как она в ответ сама приникла к нему. — Неужели была вторая волна?
— Почти такая же огромная, как и первая, — уткнувшись в воротник его куртки, говорит она. — Потом еще одна, поменьше. Через пару дней, когда мы все еще ждали, пока нас заберут с острова, я вроде даже видела тот баркас — валялся вверх дном среди деревьев. А может, это была другая лодка, я же не запомнила ни названия, ни номера, ничего. Белая рыбацкая моторка, вот и все.
Говоря «мы», она имеет в виду выживших туристов. А не себя и Сэма. Его труп нашли в полукилометре от пляжа через неделю после цунами.
У нее в мозгу крутилось сразу несколько мыслей, пока она, держа голову над водой, перебирала ногами и еле-еле двигалась против замедлявшегося потока, потому что тело уже плохо слушалось. Во-первых, она бы дорого дала, чтобы надеть панаму (время от времени приходилось погружать голову в воду, чтобы охладиться, — восходящее солнце палило нещадно). Во-вторых, ей вспоминалось, как Олбан назвал ее однажды хулиганкой. Тогда это показалось обидным, но теперь, пока она плыла и размышляла, жив ли Сэм и выживет ли она сама, это слово приобрело почти мистический смысл. Да, она хулиганка, она будет драться, не развалится на части и не превратится в грязь — ради чего, спрашивается, она столько времени бултыхалась в воде?
А в-третьих, она пыталась уяснить, насколько безнадежны, бессмысленны и жалки ее потуги. На это ушло немало времени — как-никак она избрала своей специальностью математику, а не поэзию, и образное мышление не было ее коньком, но в конце концов в ее воображении возник банан. Точнее, волокна между кожурой и мякотью банана. Ее слабость достигла такого предела, что, казалось, свяжи ее этими банановыми путами — и она не сможет высвободиться. Только так и удалось определить степень собственной слабости.
От солнца, жестоко лупившего ее по светловолосой, коротко стриженной голове, от многочасового одиночества она настолько отупела, что этот мысленный образ крайнего измождения и полной беспомощности вызвал у нее надтреснутый смешок.
Решение повернуть к острову пришло только после полудня. Выбравшись на берег, она, пошатываясь, продиралась сквозь обломки, громоздившиеся вдоль линии прилива, останавливалась, чтобы присесть на прилизанный волной песок и дать отдых дрожащим ногам, и думала, что ее все же отнесло на пару километров в сторону, хотя она все время старалась не сбиваться с курса. Место было незнакомое: пустырь, заваленный раздробленными стволами, сломанными ветками, пальмовыми и еще какими-то листьями, щепками и случайными предметами, свидетелями катастрофы, такими как белые пластиковые стулья, лоскут ситца, возможно, от чьего-то сарафана, яркое купальное полотенце с изображением заката и еще пляжный зонтик — разноцветные обрывки парусины, повисшие на белых искореженных спицах. В стороне виднелись облепленные песком руины. Пройдя еще немного в глубь острова, она обнаружила остатки асфальтовой дорожки, оглянулась через плечо и поняла, что руины — это отель, рядом с которым они жили. Значит, она вышла на берег практически в том самом месте, где стоял их пляжный домик.
Она спаслась, но была обезвожена, изранена, обожжена солнцем.
У него нет слов. Остается только ее обнимать. Ему давно хотелось понять, как было дело, но уже стало казаться, что это останется тайной. Единственное, что он знал, — она поехала туда с парнем по имени Сэм, которого он никогда не видел, и парень этот погиб, а она выжила, потому что во время цунами оказалась в море. Об остальном — о конкретных деталях — она наотрез отказывалась говорить вплоть до сегодняшнего дня.
— Ты после этого обращалась к психологам, ВГ?
Она отрицательно качает головой, глубоко вздыхает и отстраняется, не убирая рук с его пояса:
— Нет.
Он склоняет голову набок:
— Кому-нибудь об этом рассказывала?
Она решительно мотает головой.
— Нет, — хмурится она. — Пыталась объяснить родителям Сэма, но они… это понятно… были убиты горем. Чем больше я говорила, тем им было хуже, так что я заткнулась.
— Подумай, может, тебе стоит еще с кем-нибудь поделиться?
— Нет, не стоит. — Глаза у нее бирюзовые, цвета старого льда, большие, сияющие и широко распахнутые, но сейчас вечно изумленный взгляд стал обиженным и вместе с тем каким-то дерзким. — Я поделилась с тобой. И тебе это нужно больше, чем мне. Считай, что ты на особом положении. У меня нет потребности делиться с другими. Буду тебе признательна, если дальше это не пойдет. По крайней мере, без моего ведома.
Он качает головой. Боже правый, какая у тебя сила воли, ВГ. Или ты только делаешь вид. Впрочем, кого он обманывает? Она и вправду такая.
Все слова, которые приходят сейчас ему на ум, звучит банально, вымученно и шаблонно, поэтому он не говорит ничего.
Дотрагивается рукой до ее щеки. Она слегка склоняет голову к его ладони. Глаза закрыты. Его рука скользит к ее затылку, ощущая тепло и нежность. Он осторожно приподнимает ей голову, нежно целует в губы, нос и щеки, а потом опять бережно прижимает к себе.
Учебный год шел своим чередом. Миновали экзамены. Он подрос, но совсем немного. Начал бриться — через день, а то и чаще, если куда-то собирался. Ему нравились другие девушки, он ходил с ними на танцы, целовался, а бывало, и прижимал в уголке; пару раз ему даже намекали на продолжение, но он не воспользовался случаем, потому что решил хранить верность Софи. Как и прежде, вечерами писал стихи, сочиняя по нескольку строк перед сном, и еженедельно посылал их ей по почте. Письма адресовались тете Лорен, которая вместе со своим мужем Грэмом жила на ферме в Норфолке. Вначале он отправил целую бандероль, собрав наиболее удачные письма и стихотворные отрывки из созданного ранее, еще до того, как тетя Лорен предложила свои услуги. В записке, приложенной к бандероли, равно как и в каждом из писем, он умолял Софи ответить и повторял свою просьбу еще не раз, когда стал регулярно использовать этот тайный канал почтовой связи.
Через неделю после отправки первой бандероли он уже сгорал от нетерпения и даже не пытался себя успокаивать — ответ, по его расчетам, мог прийти вот-вот, в любую минуту. Почту доставляли после его ухода в школу, поэтому каждый день он томился в ожидании, а вернувшись домой, первым делом проверял, нет ли писем. В первую субботу после их договоренности с тетей Лорен он слонялся поблизости от входной двери, ожидая прихода почтальона, чтобы уж точно взять почту из рук в руки, но для него ничего не оказалось. За первой неделей прошла другая, потом третья, а там и месяц. Он подозревал, что адресованные ему письма перехватывают родители. Это уже превратилось в навязчивую идею. Они бы так не поступили. А почему, собственно?
