— Да, — мягко повторяет она, — Софи.

— Видимо, тоже появится. Так Филдинг сказал. Хотя у него язык без костей. Нужно будет уточнить.

— Чтобы поехать только в случае ее появления?

— Не знаю. — Он качает головой, и вправду мучаясь от нерешительности. — Может, наоборот, не поеду, если она там будет.

— Ну, это уж совсем глупо. — Она говорит очень тихо. — Как ни крути, надо ехать.

Он смотрит на нее, невольно хмурясь:

— Действительно так считаешь?

— Конечно. А кто еще туда собирается?

— Похоже, все. — При этой мысли его охватывает странное сочетание откровенного ужаса и тревожного мальчишеского нетерпения.

— А кто из них может пролить свет на этого загадочного «его» из рассказа Берил?

Олбан вздыхает.

— Бабуля, ясное дело. — Он фыркает (Верушка качает головой). — Дедушка Берт умер. Дядя Джеймс, отец Софи, тоже. Блейк, старший из этого поколения, тридцать лет назад запустил руку в казну фирмы и был отправлен «из князи в грязи».

— Это как?

— Облажался в Лондоне — вали в Гонкерс.²⁰

— В Гонкерс?

— В Гонконг.

— А, понятно.

— С тех пор там и обретается. Кстати, хорошо стоит, мультимиллионер, но с семьей контактов почти не поддерживает. На собрание акционеров ему путь заказан — его лишили наследства, когда взяли с поличным. А уж на Бабулин юбилей и подавно не пригласят.

— Но ты с ним встречался, — говорит она, припоминая давнишний разговор, — верно?

— Да. В последний раз был у него в девяносто девятом. Видел его личный небоскреб. Он все опасался, что здание отберут китайцы и устроят там казармы Красной Армии, как только наложат лапы на Гонконг. Здоровенный, угрюмый, жутковатый тип. Деньжищ у него до фига, хотя по виду не скажешь.

— И кто же остается?

— Дядя Кеннард, это отец Филдинга, и дядя Грэм.

С минуту она молчит.

— А когда будет собрание плюс торжество?

— День рождения Бабули — девятого октября. Чрезвычайное общее собрание — накануне. Приехать надо седьмого, чтобы во всеуслышание объявить, что мы в полной заднице.

— Вот и поезжай. Если хорошенько попросишь — подвезу.

— Разве к тому времени не начнутся занятия?

— В этом семестре я начинаю позже, родной. У меня будет время. Так что смогу тебя подбросить.

У нее был красный полноприводный универсал марки «субару форестер» (любопытный факт: автомобиль оказался старше их знакомства, хотя был куплен новым). Она аккуратно, даже педантично водила машину в городе, но на открытой местности, а особенно на горных дорогах Шотландии, превращалась в гонщика-экстремала. Поначалу он приходил в ужас, когда она давила на газ, но со временем привык и стал отдавать должное ее мастерству, вниманию и молниеносной реакции в сочетании со здравым смыслом. Ну любит девушка скорость, а так все в порядке.

— Я…

Он замолкает и откидывается на подушку. У них с самого начала было условлено — говорить друг с другом начистоту. Он косится на нее. Она сейчас опирается на локоть и смотрит на него. Ее правая грудь, примятая телом, смотрится прелестным продолговатым ромбом, а левая — теплой сливочной чашечкой. На лице написано любопытство, губы тронуты легкой улыбкой. Он поднимает руки и роняет их на кровать.

— Отчасти я хочу, чтобы ты поехала и осталась со мной в этом проклятом поместье.

— От этой части? — Ее рука скользит под пуховое одеяло и сжимает искомую часть.

— Мм… Отчасти стыжусь своих родственников и не хочу, чтобы ты приближалась к нашей семейке: вдруг ты из-за них меня бросишь. А… частично — не хочу метаться между тобой и Софи… в одной системе координат.

— Да ведь я только собиралась подкинуть тебя до места, а потом элементарно свалить: побродить по горам, заночевать в палатке или в спальнике. У меня и в мыслях не было претендовать на койку в ваших шотландско-баронских застенках.

— Ну понятно. Извини.

— Мое предложение остается в силе. — Она ложится на спину и подносит руки к лицу, разглядывая ногти. — Или поезжай с Филдингом. — Она смотрит на него. — Ты все еще рассекаешь на этой древней тарахтелке, которую зовешь мотоциклом?

— Продал, — отвечает он. — Врачи сказали, для пальцев вредно. Пришлось расстаться.

— Значит, либо я, либо Филдинг, либо машина напрокат. Средства передвижения — на любой вкус. Так что поезжай.

Она возвращается к внимательному изучению своих ногтей, а потом тянется к прикроватному столику и надевает прямоугольные очки в черной оправе.

«Чего я сам хочу?» — думает он. Да, хороший вопрос. Жаль, что в этой жизни на него крайне редко находится столь же хороший ответ.

«Во-первых, не делать глупостей».

Он гладит Верушку по руке.

— Будет здорово, если ты меня подкинешь. Ценю. Спасибо.

За оправой очков у нее хмурятся брови.

— Не пожалеешь? — спрашивает она. — А вдруг мы доберемся без приключений?

Он усмехается, обводя глазами контур ее сочных, улыбающихся губ:

— Не пожалею.

У Олбана с Софи начинается тайный и в строгом смысле слова целомудренный роман, в котором они заходят не далее тяжелого петтинга (оба соглашаются, что термин какой-то нелепый) — в некоторых плавательных бассейнах еще висят правила внутреннего распорядка, запрещающие этим заниматься, равно как и бегать по кромке, нырять с бортиков или вставать на плечи другого человека.

Иногда она демонстративно идет помогать ему в саду; иногда сообщает родителям, что хочет прогулять Завитушку, а сама оставляет пасущуюся лошадь на лугу; иногда — что идет пройтись; иногда — что собирается почитать и позаниматься в беседке. В любом случае кончается всегда одинаково: они устраиваются в высокой траве, или в кустах рододендрона, или в полуразрушенном сарае у западной границы поместья, или в одном из других потаенных, укромных местечек, которые ему известны.

Хотя это не просто. На самом деле — очень даже сложно.

Наряду с необходимыми мерами соблюдения секретности перед ними постоянно возникает проблема, как далеко им можно зайти. Ее груди уже давно стали для него восхитительно знакомой территорией; он исследовал каждую пору и мельчайшую складочку, каждую крохотную мягкую пушинку, и его руки помнят эту тяжесть и упругость. Ее сочные, сладостные, круглые соски похожи на спелые ягоды малины.

Пару раз, когда на ней платье, а у него не слишком грязные руки, она позволяет ему засунуть руку ей в трусики, где он находит горячую, влажную щелку, гладит ее и запускает внутрь кончики пальцев, но обычно ей приходится его останавливать, потому что, тяжело дыша, раскрасневшись, ощущая, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди, она признается, что это слишком — уж чересчур возбуждает и может привести к тому, чего им делать нельзя, потому что у них нет презервативов и они оба боятся, что она может забеременеть, и так далее и тому подобное…

Через неделю она расстегивает молнию у него на джинсах и извлекает его пенис. Сначала она обращается с ним слишком грубо, и он показывает ей, как правильно его брать, поглаживать и осторожно сжимать. У нее в руке Олбан быстро кончает, и она корчит гримасу.

— Ха-ха! — покатывается он, глядя в голубое небо над густыми, перистыми верхушками качающихся на ветру трав.

Она говорит:

— Ты уж прости, но это… фу.

— В следующий раз можем воспользоваться салфеткой, — предлагает он.

Конечно, его голос не может скрыть, как страстно он желает следующего раза. Он очень надеется, что первый опыт не отвратит ее от этой затеи.

— Ну не знаю. — Она вытирает руку о примятую траву и подозрительно косится на его все еще возбужденный пенис.

«Или ты можешь сделать это губами», — так и хочет сказать он, но сдерживается. У него в кармане джинсов есть бумажный носовой платок, который идет в дело; она ложится рядом с ним на траву и начинает его гладить.

По ходу дела перед ними встает и более серьезный моральный вопрос: «Разве в этом мире хоть что-то имеет значение, если мы постоянно стоим на грани уничтожения себя, уничтожения всего?»