Сзади щелкнула дверь. Замерцали циферблаты приборов, цветные огоньки индикаторов. Второй пилот и штурман вышли из кабины, присели рядом с Суздальцевым.

– Самое время, товарищ подполковник, согреться. За бортом – минус пятьдесят, – штурман откинул столик, поставил бутылку водки, выложил на газету копченую колбасу, расставил стальные рюмочки. – Где еще накормят, напоют.

К ним присоединился командир, поставив машину на автопилот. Машина с пустой кабиной продолжала послушно лететь вблизи от вершин. Штурман грубо накромсал колбасу, рассек буханку, налил водку.

– Ну, как говорится, за нас с вами и за хер с ними!

Чокнулись, жадно выпили, молча зажевали. Суздальцев проглотил обжигающий сгусток, дожидаясь, когда в голову мягко хлынет тепло. Оно колыхнулось, и вместе с теплой прозрачной волной явилась неясная мысль – где-то в горном ущелье, свернувшись под овечьей шкурой, спит моджахед, в его изголовье автомат с разукрашенным ложем, с вкраплениями перламутра и лазурита. Пуля в стволе автомата слышит высокий звук самолета. Знает о нем, Суздальцеве. Ищет с ним встречи – на горной тропе, или в сумятице восточного рынка, или на пыльной броне «бэтээра».

Словно угадав его мысль, штурман налил по второй:

– Чтобы дырочки нам в погонах сверлили, но никак не в голове, – повторил он скороговоркой известный тост. Все чокнулись. Рюмка Суздальцева заслонила на мгновенье луну.

И этот тост, и рюмочка, перечеркнувшая луну, и вдавленный, с большими ноздрями нос штурмана, и островерхая вершина горы с оледеневшей лавиной, – все это было изделием стеклодува, который тихо дул в трубку, раздувая ледяное пламя луны и оранжевое кольцо вокруг.

– А теперь, как положено, третий тост.

Все поднялись. Суздальцеву мешал парашют, и он двинул под ним плечами.

– Царствие небесное, – кивнул штурман на перегородку, за которой лежали гробы. Все выпили, не чокаясь, и те, кого они помянули, молча участвовали в тризне под афганской луной.

– Теперь долетим без проблем, – сказал штурман, забирая пустую бутылку, остатки колбасы и хлеба. – До Кандагара часа полтора. Подремлите, товарищ подполковник, – и летчики скрылись в кабине.

И он дремал, слушая романсы и русские народные песни в исполнении металлического самолета.

В Кандагаре, жужжа винтами, светя аметистовым прожектором, самолет подкатил к зданию аэропорта, который напоминал белесую гору с вырытыми на склоне пещерами. Большинство пещер были черными, лишь в нескольких красновато светились овальные входы, словно обитатели жгли в глубине костры. Суздальцев спустился на бетон, ощутив дыхание ночного свежего ветра, уносившего запахи металла и топлива, вдыхал сладкие ароматы близкой пустыни. Два грузовика пятились к самолету с открытыми бортами. В одном кузове темными ступенями громоздились ящики, солдаты стягивали неудобную ношу, несли ее вшестером к самолету. В другом кузове лежал продолговатый сверток, обернутый в фольгу. Так выглядит конфета, когда с нее снимают фантик, и остается серебряная бумажка. В фольге покоилась мертвая личинка человека, для которого не нашлось ни гроба, ни ящика.

Суздальцев простился с пилотами и направился к аэропорту, чтобы найти в холодном помещении место и подремать до утра, покуда ни придут «вертушки» из Лашкаргаха. Навстречу возникли двое в пятнистых, как у тритонов, комбинезонах, и он узнал вертолетчиков, прикомандированных к батальону спецназа. Тех, с кем не раз совершал разведывательные полеты над пустыней. Капитан Леонид Свиристель, замкомэска, и его друг и обожатель старший лейтенант Равиль Файзулин. Оба вышагивали, засунув руки в карманы брюк, и в полутьме Суздальцев удивился сходству Свиристеля с птицей, которая одарила его фамилией. Хохолок на голове, круглые быстрые глаза, острый нос, подвижные плечи, словно он готовился подпрыгнуть и полететь, издавая булькающие и свистящие звуки. Таков был его смех, его волнообразная, как птичий полет, походка.

– Вы как здесь, молодцы? – обрадовался Суздальцев, пожимая ладони вертолетчиков.

– Да вот, доставили «груз 200». Сейчас обратно в батальон, – ответил Файзулин.

– Кто таков? – Суздальцев кивнул на грузовик, где переливался серебряный сверток.

– Солдатик из второго взвода. Пошел бедолага на пост и застрелился. Говорят, письмо получил из дома. Девушка замуж вышла. Вот и пуля в сердце.

– Впрямь бедолага, – крутанул хохолком Свиристель. – Разве можно из-за женщин стреляться? На войне тебе пулю дают, чтобы ты ее в «духа» выпустил. А «дух» тебя и так своей пулей найдет. Что, летим домой, Петр Андреевич?

Через несколько минут два вертолета с бортовыми номерами «44» и «46» разгонялись один за другим, взмывали над летным полем, где в капонирах притаились штурмовики со звездами, способные взмыть в кандагарское небо и через двадцать минут атаковать цели в Персидском заливе, бомбить тяжеловесные танкеры с нефтью, корабли Пятого американского флота, совершить долгожданный прорыв России к «теплым морям». Вертолеты медленно отворачивали от Кандагара. Сквозь иллюминатор было видно, как в кандагарской «зеленке» идет ночной бой. Висели оранжевые осветительные мины с волнистыми хвостиками. Беззвучно полыхали подслеповатые взрывы. Вдоль дороги, по которой утром пойдут колоны, артиллерия рвала сухую землю с остатками виноградных лоз и осколками кишлаков. Среди взрывов, неуязвимые, перебегали легконогие бородачи с «безоткатками», осыпая заставы длинными молниями. Утром вдоль дымящихся обочин потянутся усталые колонны, протаскивая пыльные шлейфы вдоль искореженных фугасами «бэтээров» и танков.

Утром он покинул свою комнату в гарнизонном модуле и вышел на пепельный плац, где совершался развод батальона. Стояли повзводно шеренги солдат в серых панамах. Командиры делали доклад комбату и получали задания по несению гарнизонной службы. Глинобитные казармы, блочный офицерский модуль, кунги с антеннами, накрытые маскировочной сеткой, – все было в сухом жарком солнце. Саманная изгородь окружала гарнизон, и по периметру были зарыты в землю боевые машины. Перед воротами высились мешки с песком, с узкими пулеметными гнездами. Выгоревший, едва розовевший флаг висел над штабом. За оградой мутно мерцала свалка с металлическими вспышками консервных банок. Грифы совершали круги в бесцветном небе, неохотно садились на помойку, выгибая голые злые кадыки. В стороне приютился незаметный саманный домик, где разведчики встречались с приходившими в гарнизон агентами. Там же велись допросы. Там же находилась тюрьма.

У входа в домик Суздальцева поджидал его заместитель майор Конь, лысый череп, пшеничные усы над презрительными, оттопыренными губами, мясистый нос и выгоревшие до белизны брови с водянисто-синими, навыкат, глазами. Его большое, неуемное тело было готово двигаться, лезть на броню, плюхаться на железную скамью вертолета, шумно падать в бассейн недавно построенной бани. При допросах наносить зубодробительные удары в бородатые лица пленников.

– Ну что, Петр Андреевич, получил втык или благодарность начальства?

– Скорее втык, Анатолий Иванович. Недовольны, что у нас до сих пор ноль результатов. Пригрозили, что устроят нам с погон звездопад. А вообще, дали вводные по иранской тематике.

– А по китайской, часом, не дали? Дали бы лучше вводные по итальянской тематике, мы бы отсюда куда-нибудь в Неаполь махнули. Попили бы настоящее вино, отведали морскую кухню, посмотрели на красивых женщин и забыли бы эту чертову дыру, где хорошо только грифам помоечным.

– Есть что-нибудь новенькое от братьев-мусульман? Или по-прежнему тянут резину? Похоже, они морочат нам головы, наводят на ложный след. Тем временем груз малыми порциями преспокойненько пересекает пустыню и расползается по гератской «зеленке». Есть информация от доктора Хафиза?

– Сообщил, что скоро вернется из Кветты. Придет, не раскрывая себя, с контрабандным грузом. Доставит списки пакистанских агентов и явки в кишлаках по периметру пустыни. Будем брать.