Пашка в это время был уже далеко. Он упрямо лез по скале вверх, таща с собой только вещмешок с оставшимся тряпьем и автомат с полупустым магазином.

Пашка брел по пыльной, прокаленной злым солнцем земле. Жаркий день разгорался с новой остервенелой силой. Цикады трещали в недалекой «зеленке». В звенящей тишине их стрекот, как острым лезвием, резал слух, напоминая о том, что Пашке давно хотелось пить. Фляга опустела часа три назад, когда он прятался в узкой скальной расщелине от пролетавших над ним вертолетов, направлявшихся на прочесывание того района, где остались разрушенный кишлак и брошенный, уже никому не нужный «блок». Пашка издалека услышал свист двигателей «вертушек» и поспешил к скалам, в которых нашел ту самую щель. Вертолетчики охотились за любой движущейся целью, и плевать им было, кто там бредет, главное, что в руках у мишени есть оружие. Если афганец, так нечего бродить по пустыне, вынюхивать, кого же можно грохнуть. Если наш, то тоже нечего в одиночку шастать. Не мы, так духи приговорят, и опять же из этого ствола по нашим долбить будут. Такова философия здешней войны. Пашка чувствовал себя дезертиром, хотя все внутри него протестовало против этого определения. Разве он защищал свою Родину?! Да нет. А что же он защищал? Сколько раз сопровождали своей ротой какие-то странные караваны, состоящие из русских и афганцев, от пакистанской границы до Шинданда, а там передавали их другим, странно молчаливым солдатам. Караван не трогался с места, пока рота не уходила на расстояние, когда все становилось едва различимым.

Ну, это ладно. А с какой стати он, Пашка, должен убивать безоружных и беззащитных людей, виноватых перед Пашкой только в том, что они мусульмане, что не хотят они просто-напросто жить так, как живем мы в своей стране, такой же непонятной для них, как и Афган для нас. Ну не хотят они этих заводов, колхозов, партии и Ленина. У них есть своя партия и свой Ленин – Аллах. Он для них – «ум, честь и совесть», он им указывает, как жить и что делать. Почему же Пашка и другие пацаны должны вбивать в головы правоверных, что в этом-то они и не правы?!

Пашка ушел с «блока», ни на что не рассчитывая, понимая, что он уже отрезанный ломоть, и к какому бы берегу он ни прибился, везде ему крышка. Но последнее, что умирает в человеке, – это надежда. И Пашка брел в неведомую даль своей судьбы.

Он пошёл к «зеленке», из которой пахнуло прохладой, и раздвинул кусты густого заброшенного виноградника, давно уже одичавшего. Цикады, умолкнувшие было, быстро привыкли к присутствию человека и вновь застрекотали. Пашка нашел влажные камни, перевернул их и припал наждачным, пересохшим ртом к еле видному ручейку. Пил долго, отдыхал в благодатной тени и вновь приникал к воде. Потом носовым платком начал впитывать воду и аккуратно выжимал ее в узкое горлышко фляжки, пока она не наполнилась до краев и вода обильно смочила чехол. Он забыл об осторожности и ушел от ручья, забыв на камнях свой автомат. Шумно продравшись сквозь лопушистую листву, он вышел на дорогу, но тут же кинулся назад. К «зеленке» стремительно несся небольшой отряд всадников. Пашка метнулся к ручью. Мгновенно в нем проснулась звериная осторожность. Он подбежал к камню, схватил автомат, на ходу поправил перевернутые камни, присыпал их пылью и листвой, припорошил вмятины на земле и, прорвав «зеленку» с противоположной от всадников стороны, побежал к близким холмам. Среди множества расщелин, морщинивших вековые камни, Пашка быстро нашел ту, которая могла надежно скрыть его от человеческих глаз. Это был очень узкий вход в колодец-кяриз, тоннели которого раскинулись на многие километры. По этим подземным руслам в дни весеннего таяния снегов мчались бурные мутные потоки талой воды, питая влагой скудную афганскую землю. Этой влаги было достаточно, чтобы вырастить великолепный урожай винограда, но только не сейчас, когда бушевала война. Пашка протиснулся между острыми камнями в просторную пещеру, насыщенную влагой, в полной темноте капли очень громко хлюпались о скользкое дно пещеры. Солдат осторожно пошел вперед, держась левой рукой за осклизлую стену, правую держа перед собой, чтобы не ткнуться головой в скалу. Над головой что-то противно прошуршало. Он инстинктивно пригнулся, уже понимая, что это всего-навсего летучая мышь, выпрямился и пошел дальше. Так он шел долго. Временами тусклый свет, проникающий через трещины, освещал сырость пещеры, и Пашка смелее шагал все вперед и вперед. Наверняка где-то есть выход, а где и куда выходит, это не имело значения. Вскоре Пашка устал. Сказывались бессонные сутки. Захотелось есть. Кое-что было у в вещмешке, но сразу уничтожить пищу он не решился, кто его знает, сколько еще бродить в одиночестве. Пашка присел на чуть сухой камень. Нащупал в кармане пачку сигарет, выудил «мастырку» и закурил. Привычно зашумело в голове, и Пашка, отдавшись знакомому чувству, погружаясь в эйфорию, сполз на прокисшие камни и уснул.

Снится Пашке, что сидит он на большом бревне в березовой роще неподалеку от халимовой лачуги. Вокруг березы длинные, тонкие, чистые такие, только макушки у них корчатся в прозрачном солнечном пламени. Ветки низко свисают, под легким ветерком траву метут. Небо голубое-голубое, совсем прозрачные облака пролетают, а может, это и дым от березок. Покрутил головой Пашка. Вроде бы все хорошо вокруг, но что-то тревожит, не дает расслабиться, отдохнуть. Увидел Пашка, как на полянку выходят люди и рассаживаются в круг, на Пашку внимания не обращают. Присмотрелся внимательнее Пашка и видит, что сидят перед ним те, кого он хорошо знал в Афгане. Только погибли они давно. Вот прапорщик Белов бутылку водки открывает. Голова и грудь у него в кровище, не засохшей, а свежей, даже капли стекают на руки и в стакан, который держит капитан Вощанюк. Пашка узнал капитана по разорванному телу, половины которого как-то неловко сидели друг на друге. И всех остальных узнал Пашка. Стыдно вдруг стало ему: вроде как предал всех, ушел от них и теперь сидит, прячется, не предупреждает, что пожар скоро может быть, вон уже и середина березок чернеет. Встал Пашка с бревна и не может шагу шагнуть, не знает, как его примут. Посмотрел на него прапорщик Белов мертвыми глазами, кивнул головой:

– Ладно, Пашка, чего там, иди садись с нами. Все равно скоро с нами будешь...

Страшно стало, шагнул он было к кругу, дернулся всем телом и проснулся. Понял: быть ему убитому. Встряхнулся он, попытался отогнать от себя неприятное сновидение. Припал к ручью, напился холодной воды и побрел дальше. Странно, чувство вины, что испытывал во сне, ушло совсем. Постепенно уходил страх перед смертью, хотя знал Пашка, что она близка, близка и неизбежна.

Вскоре он нащупал в стене ответвление и пошел по нему. Забрезжил впереди рассеянный свет, и Пашка вышел к узкой трещине, за которой были видны все те же горы. Протиснулся сквозь нее, сняв с себя мешок и бронежилет. Автомат держал стволом перед собой. Выглянул наружу: всё спокойно. Потянулся за своими вещами назад в щель и вдруг почувствовал, как на его шее оказалась веревочная петля. Не растерялся Пашка, быстро просунул руку под веревку, перевернулся на спину. Спасибо выучке Рахимбобоева. Зрачком автомата уже нащупал врага, который натягивал на себя, тянул веревку. Пашка увидел, что перед ним пацаны, еще совсем дети, вооруженные только кинжалами. Хотел было остановиться, но опять-таки рахимбобоевская тренировка сказалась, уже летели пули, ломая пацанов пополам. Пашка снял с шеи веревку и в отчаянии отбросил от себя автомат. Ведь не хотел же, не хотел больше убивать. Надо было бросить оружие в кяризе. Сейчас бы сдался мальчишкам, а теперь...

Пашка даже не стал подходить к убитым, побрел уныло в долину.

Ночью, когда подходил к какому-то кишлаку, его остановил громкий окрик: «Дриш! Стой!». Пашка, устало сгорбив спину, остановился. Удар по голове опрокинул его на дорогу.

Пришел в себя рано утром. Тягучий голос муллы звал людей к намазу. Пашка попробовал встать, но туго скрученные веревкой руки и ноги только запульсировали отечной болью. Рядом с собой Пашка увидел глиняную миску, наполненную водой. Он подполз к ней и, ткнувшись лицом в посудину, по-собачьи начал лакать. Потом Пашка пополз к двери, сквозь щели он увидел только часть глинобитного дувала и ветку дерева, толстую и корявую. К дереву подошел мужик, одной рукой он легко тащил на веревке упирающегося барана. Перекинул веревку через ветку у самого ствола, одним рывком вздернул животное вверх и широченным ножом полоснул его по горлу. Баран захрипел, задергал ногами. Струи крови хлынули вниз, сразу же жадно впитывались пересохшей землей. Пашку стошнило, но все же он продолжал смотреть. Мужик ловко отсек голову барана и стал сдирать с него шкуру, выворачивая ее наружу. Потом вспорол брюхо и вынул лоснящуюся требуху. Над головой уже пиршествовали собаки, злобно рыча и отгоняя друг друга. В эту хрипящую свору мужик швырнул и требуху. Собаки взвыли и кинулись раздирать ее, роняя куски в пыль и отдирая новые, кося по сторонам красными, злющими глазами. Через несколько минут все было закончено. Собаки сидели и облизывались длинными алыми языками, поглядывали на тушу, высоко вздернутую человеком. С туши стекала каплями кровь, и собаки, увидев, что человек скрылся, кинулись под дерево слизывать кровавую пыль. Самая смелая подпрыгивала вверх, пытаясь зубами впиться в манящее мясо, но только бессильно щелкала клыками и повизгивала от ярости. Ее примеру последовали и другие собаки. Опять началась свара, но теперь уже более жестокая, с дракой, с ревом, с клоками вырванной шерсти и кровавыми ранами. Пашка, не отрываясь, следил за происходящим, все это что-то сильно напоминало ему. Но что?! Внезапно драка прекратилась, собаки кинулись в разные стороны без оглядки, вскидывая высоко вверх тощие зады, прижав хвосты к животам и поскуливая. Кто-то невидимый для Пашки что-то крикнул собакам и швырнул в них камень. И тут Пашка вспомнил, что это ему напомнило. Когда-то, сто лет назад, а вернее, в первые полгода службы, Пашка был в рейде под Газни. В самом городе они с ребятами наткнулись на опиумокурильню. Зашли туда, заплатили и предались цивилизованному курению опиума, через всяческие хитроумные приспособления. Кто-то из солдат заметил полуобнаженную женщину, стоящую у входа в комнатку. Оська сразу сообразил, кто она и почему стоит в таком вызывающем виде, он сразу бросился к ней. Дорогу ему преградил толстяк-хозяин, показывая пальцами, что за все надо платить. Оська сунул ему в руку пачку «афошек» и скаканул к женщине, вталкивая ее в многообещающий полумрак комнатки. Остальные кинулись следом за Оськой, опрокинув растерявшегося хозяина. Пашка пошел за ними. В комнате он увидел сопевшего на женщине Оську и споривших между собою солдат, никак не могущих установить очередь. Дело уже доходило до драки, когда сзади раздался окрик: