госпитальная канитель! что ж теперь не вставать с

больничной койки?.. пора в строй!.. вот только пройдет боль…

Лекарства не помогали, лишь притупляли боль. Соседи по палате, два лейтенанта, не потерявших жизнерадостный настрой несмотря на перенесенные тяжелые ранения, также скептически, как и Шарагин, относившиеся к людям в белых халатах и длительным курсам лечения, придумали собственное, домашнее средство от приступов: обвязали голову приятеля мокрым полотенцем и крутили его, все равно что тисками зажимали. Помогало слегка, хотя в последний момент Шарагин испугался, что закрутят полотенце еще сильней, и треснет черепушка, как грецкий орех.

Как раз в эту минуту в палату вошел майор, которого подселили утром. Он ходил курить.

– Что ж вы, ироды, делаете!

Лейтенанты послушно отпустили полотенце. Шарагин завалился на кровать, стиснув зубы, терпел.

Майор обхватил его голову жилистыми руками, стал массировать какие-то точки, и боль, удивительным образом, притупилась.

…старые майоры, как ангелы, все знают…

Сам Шарагин тоже позднее пытался нажимать на подсказанные точки, когда становилось нестерпимо больно, однако ничего не выходило. Будто и в самом деле особым даром лечить обладал майор, энергию отдавал.

С майором быстро все сдружились. Располагал он как-то сразу к себе. И, несмотря на явное старшинство – и в звании, и в возрасте, – легко вошел в из компанию.

…ему надо было не в командное, а в педагогическое училище

записываться… такой учитель пропал…

Не за отца, скорее за старшего, мудрого брата негласно приняли майора лейтенантики.

Когда заходили в палате разговоры об Афгане, и поочередно вспоминали истории – смешные и трагичные, – майор рассказывал все больше о пустыне, и о боевых действиях в пустынной местности, что для Шарагина было совершенно непривычно. Как это так, в Афгане и без гор? И остальные находящиеся на излечении офицерики – один лейтенант в Баграме служил, второй – в Джелалабаде – не представляли себе ту страну без горных вершин, чтоб прямо совсем почти плоская, и один песок, и без главенствующих высоток, без снежных пиков. Странно. Вообразить-то, в принципе, можно: как движется вдали по пустыне, по афганской степи, колонна бронемашин или духовский караван на Тойотах, и как клубится пыль на горизонте, но воевать в таких условиях, после гор, еще привычка нужна.

Под вечер за окном палаты начинался базар: слетались со всех окрестностей на ночевку вороны. Сотни и сотни птиц чистили перья, порхали и вновь садились на ветки, ссорились. Час, а то и больше продолжался жуткий галдёж.

Птицы облюбовали тихий безветренный госпитальный дворик. Днем по дорожкам бродили, отдыхали и курили на выставленных каре скамейках под худой еловой троицей больные. А после темноты полными хозяевами становились пернатые.

Птицы галдели перед сном, и просыпались с восходом, как будто армейские распорядки распространялись и на них.

Вороны копошились на ветках, шумели, как солдатня в казарме, оставленная без офицерского присмотра, и беспризорность подобная нервировала некоторых командиров. Хаос длился с полчаса, после чего вороны разлетались по всему городу: улицам, помойкам.

В палате не любил пернатых только майор. Когда начинался утром вороний переполох, майор высовывал из под одеяла руку, вытаскивал из тумбочки электробритву, втыкал в розетку, и, лежа с закрытыми глазами, долго жужжал ею по лицу, и в завершении, уже встав с кровати, обливал кожу одеколоном, отчего палата почти до обеда пахла, словно третьесортная парикмахерская.

Шарагин считал, что у каждой птицы, безусловно, в пределах города своя зона ответственности, как у каждого полка, у каждой дивизии.

Когда пернатые друзья утром улетали, на деревьях обязательно оставалась как минимум одна ворона.

– И пернатые живут по уставу. Дневального оставили, – сказал Шарагин.

Никто из офицеров не разделял его восторга. Откликнулся только майор, лежавший у стены:

– Ошибаешься, – майор недовольно покосился на окно и резко, будто и в самом деле речь шла о нерадивом солдате ответил: – Сачкует она или хворая какая.

– Понаблюдайте за птицами, – не сдавался Шарагин. – У них все продумано до мелочей. Мне кажется, даже звания и должности существуют. Посмотрите внимательней вечером, когда орава на ночлег слетится. У них и генералы свои есть. Сидят на ветке, ни хера не делают, а суетятся те, что пониже в званиях.

– …дай поспать, – проворчал, отворачиваясь к стене, майор.

– Неважно чувствуете?

– Спал плохо.

…интересный человек Геннадий Семенович, мой «ангел-

спаситель» от боли, полночи колобродит, курит, читает, с

медсестрами шушукается, а утром жалуется, что спать ему

не дают… чего это женщины только находят в нем? худой,

плешивый…

Майор не пел песни под гитару, не собирался покорять женские сердца внешними данными – никто бы и не позарился на морщинистого, невысокого мужчину, когда столько молоденьких, ясноглазых, симпатичных офицериков на излечении, – не рассказывал майор душещипательные истории, он использовал более простой прием – гадал на картах. Действовало безотказно. Не все, но почти все медсестры госпиталя в палату хоть раз да заглядывали, майора спрашивали, в коридор вызывали.

– Где вы гадать научились, Геннадий Семенович? – полюбопытствовал Шарагин.

– Как-то само собой пришло.

– Научите как-нибудь? – Шарагин достал из тумбочки колоду.

– Отстань, – рявкнул майор, но рявкнул не сердито, а по-приятельски, так что Шарагин не обиделся. – У меня никогда не получалось выспаться. Все время заботы одолевали, пока не ранили.

– Скоро на завтрак.

– Скоро – это через сколько?

– Через полчаса.

– Значит через двадцать пять минут разбудишь.

По идее старший лейтенант Шарагин давно имел право перейти с майором на «ты»,

…медсестры и то его Геночкой зовут… а я все по имени-

отчеству…

однако воздерживался из уважения. Майор все же был на десять с лишним лет старше.

С Шарагиным сдружились они быстро, почувствовав, видимо, что есть много общего. Олег сразу угадал в майоре неординарного человека, мудрого и далеко смотрящего, майор же нашел в Шарагине благодарного, понимающего слушателя, с «не закостенелым умом», как он сам выражался.

Два других лейтехи шли на поправку, готовились скоро выписываться. Считали оставшиеся дни.

Геннадий Семенович не воспитывал лейтенантов, не читал мораль, тонко и незаметно поучал, наводил на размышления, как бы подсмеиваясь над самим собой, учил жизни, приводя примеры из собственной биографии.

…выдумщик! а они все за чистую монету принимают…

Откуда он сам, и что за смешение крови придало его лицу кавказское напыление, как он пришел в армию, где семья, есть ли дети? – от таких вопросов Геннадий Семенович Чертков уклонялся, как мог. Пробормотал что-то невнятно еще в первый день, отвечая и вроде бы и не отвечая одному из лейтенантиков, что жена и сын в Ташкенте, что не видел давно. И по поводу семейной жизни выдал наставление, когда лейтенантики медперсонал обсуждали. Слишком торопились они, судя по всему, влюбиться, обзавестись невестами, некогда им было выбирать. Вновь на войну скоро, а ждать некому…

– Жениться не спешите. Жену надо выбирать не просто красивую и покладистую, но и, прежде всего, здоровую, – советовал майор.

– В смысле?

– В смысле того, это мать твоих будущих детей.

– А-а-а, – растянул лейтенантик из Джелалабада и глупо заулыбался.

– Плохая жена – это как старый чемодан.

– Почему чемодан? – переспросил лейтенант из Баграма.

– И с собой таскать тяжело, и бросить жалко.

Иногда на улице, на скамейке под елями, иногда в палате, когда все собирались на этаже перед телевизором, а то и просто на лестничном пролете во время перекура делился майор с Шарагиным разными мыслями.